Еретик - Иван Супек

Впервые объявление войны прозвучало с амвона собора святого Дуйма. Подозреваемый в еретических искажениях и лишаемый чести архиепископ защищался наиболее эффективным образом – перед верующими, чтившими Священное писание, опираясь на свидетельства евангелистов и апостолов, он доказывал, что римская схоластика сама искажает христианство. Разумеется, пограничную общину, существовавшую лишь благодаря незыблемой вере и легендам о святых мучениках, нельзя было сравнивать с падуанской аудиторией, где проходили академические дискуссии, поэтому и научные аргументы сейчас уступили место цитатам из Евангелия; точно так же впоследствии построит Доминис свою книгу «О церковном государстве». Творческая мысль ученого и гражданина пронизывает все его труды. Гениальный экспериментатор как бы подбирал метод, с помощью которого он добьется желаемого. Сызмалу соединялись в нем интуиция с жаждой опыта, мысль с действием. Книга для Марка Антония никогда не становилась утешением или компенсацией недостающего реального дела. Словом и делом противостоял он своим противникам и разного рода скептикам. Уже в его сплитских проповедях прозвучали основные мысли, позже получившие полное воплощение в десяти толстых книгах; никогда прежде не испытывал он более сильного желания выйти на арену истории.

Шансы на возможный решающий поворот возникли, Когда неистовый папа Павел V в 1606 году наложил интердикт на Венецианскую республику, которая, осуществляя свое суверенное право, осудила за уголовное преступление нескольких священнослужителей. Анафема папы, высказанная по адресу правительства католического государства, вновь раздула давний конфликт между церковной и светской властью. Венецианский Сенат во главе с отважным Сарпи защищал суверенитет и право Республики от посягательств наместника божьего на земле, который запретил венецианскому духовенству исполнять свои обязанности до тех пор, пока Сенат не уступит. Пришло время определиться, время, когда храбрецы выходят вперед, а осторожные подаются назад. Обруч, который Рим создавал вокруг Марка Антония, лопнул, и прерогативы примаса обрели наконец реальную силу на длинном побережье старой Хорватии.

Оплотом католичества в Далмации становится архиепископский дворец. Необычные гости появляются в нем, а горожане, которым ничего пока точно не известно, пребывают в смущении. Библиотека ученого превратилась в боевой штаб. Туда приносили депеши, оттуда посылали депеши, доверительные и важные. После длительного периода удушающей тишины Марк Антоний жадно ожидал подступающего с запада урагана. Он стал как бы осью, центральной точкой, вокруг которой вращались остальные; масштаб решений уносил его в заоблачные высоты. Епископы сохраняли сдержанность: они охотнее предпочли бы выждать в сторонке исход дуэли между Римом и Венецией. Однако исступленный Павел V не позволял: интердикт! Но и повеление дожа категорично: продолжать службы божьи! Какой из двух властей покориться?

Солнце пало за Каштелами, как бы расплескав раскаленный металл по небесному своду. Огненные блики то здесь, то там мелькают в окнах верхнего этажа на южном фасаде перед Серебряными вратами. Досужие гуляки и часовые встревожено вглядываются в фиолетовый пурпур неба. Словно бы зарево на далеком западе… Не угасает, а становится ярче и ярче, разгораясь. Вот в лучах пламени верхушка высокой белой колокольни святого Дуйма. А в окнах архиепископского дворца, выходящих на потемневший восток, зажглись свечи и подслеповато мигают, пытаясь противостоять полыхающему закату.

Доминис вышел на балкон над встревоженным Перистилем, озаренным зловещим знамением на небе. Легкие жаждали глотка свежего воздуха с Марьяна, в то время как в душной комнате у него за спиной гости потягивали охлажденное в глубоких подвалах вино, все больше распаляясь от сказанного и выпитого. Со ступеней мавзолея ласково и загадочно улыбался ему египетский сфинкс. Это каменное изваяние вошло в жизнь архиепископа, точно неведомое и прирученное экзотическое животное. Когда ему не с кем было отвести душу, он гладил его, как вот сейчас, ибо тягостным для хозяина стало шумное сборище. Что ты сулишь мне, прорицатель? Жезл примаса? Как в стародавние времена… Королевский титул… Или крушение… Улыбаешься, змий фараонов, манишь своей улыбкой, а когда мы лишаемся головы, продолжаешь улыбаться, исполненный превосходства. Впрочем, ничего нового под лупой не происходит. Каждый визирь хочет стать султаном, каждый кардинал – папой, каждый князь – королем. Умножить собою число претендентов, а?… Добавить свой камешек к тысячелетней пирамиде. Может быть, повезет. Вспомнилась пьяная здравица королю Хорватии, с которой провожали его сюда римские друзья. Король Хорватии, ха, ха, ха/ А может быть, может быть, пьяная болтовня была знамением судьбы. А ты, хитрец, что ты скажешь? Ты мне так же ответишь? Улыбаешься, как улыбался людской суете в течение тысячелетий. Ветры пустыни смывали твою загадочную улыбку, тучи песка заносили тебя, но ты по-прежнему улыбался, а те, чьи алчные устремления к власти ты поддерживал, исчезли без следа в веренице династий.

Такова слава этого мира…

Жрецы и цари не создали ничего лучше пирамиды Хеопса. Надо раз и навсегда понять, что власть и насилие чужды устремлениям свободного духа. Попытайся разделить их, властолюбивый примас! Обуздай желание, толкающее тебя к вершинам единоличной власти! Ты, придворный змей, ты улыбаешься на рубеже зеленой долины в Сахары, твоя загадочная усмешка открывает путь завоевателям, но куда, куда?

Снизу ему махал рукой Иван – все в порядке. К черту, нет никакого порядка. Кругом ужасающая путаница, в которой никто никому не верит. Венецианский флот крейсирует вдоль далматинских берегов. А здесь, по Перистилю, в центре Сплита расхаживают копейщики, подозрительные ко всем, кто не носит их мундира. В миг раскола власть возлагает надежду только на воинскую силу, не отравленную теологической заразой.

Возле последней колонны аркад Доминис увидел доктора Альберти, который спорил с венецианским офицером. Звонкую итальянскую перепалку дополняла яростная жестикуляция. Фанатик хотел, чтобы щеголеватый воин зарубил себе на носу папский указ, а тот уже начинал раздраженно поглядывать на свой караул. Однако разошлись они благополучно. Подойдя к балкону архиепископа, разволновавшийся доктор крикнул:

– Что же осталось от нашей автономии, высокопреосвященный? Мы – последняя из всех провинций, подчиненных этим наемникам!..

У сплитских аристократов были основания возмущаться. В момент, когда государству угрожала опасность, венецианский провидур пренебрег их автономией, авторитетом Большого совета, как будто они никогда прежде не играли никакой роли. И солдаты вовсе перестали обращать внимание на дворянские галуны и шпаги. Очевидно, вся Далмация была равна, считаясь в одинаковой степени потенциально опасной, когда этого требовала военная обстановка.

Провидур, ожидавший владыку на своем корабле, привез ему важное послание от Паоло Сарни. Архиепископ знал, с чем обращается к нему духовный вождь Сената. Церковные иерархи в светлейшей Республике были полны сомнений, и Марк Антоний мог бы существенно повлиять на их решения; потому-то сам провидур и встал на якорь в заливе, любезнейшим образом поджидая его, в то время как солдаты патрулировали вокруг архиепископского дворца.

– Tempora mutantur![39] – воскликнул доктор Альберти вместо приветствия, появляясь теперь в дверях балкона.

– Будь здоров вовеки! – откликнулось несколько менее взбудораженных гостей. Хмельная компания, собравшаяся за трапезой архиепископа, никогда не испытывала особой охоты к переменам, которых, напротив, алкал автор «Страстей Господних».

– Проклятая провинция, – вторил Доминис своему гостю, – эти мерзкие развалины, где булькают каналы с мочой, всю ночь звенят цикады, а люди храпят в лужах…

– Сплитская кафедра первая в Далмации… – долетел вдруг до его слуха знакомый голос.

Вот оно что, теперь, когда приходится брать на себя бремя ответственности, он принимает мою власть, жонглер.

– …теперь архиепископ тут хозяин, – спешил оторваться от опасного авангарда архидьякон, – и капитулу надлежит исполнять его заповеди.

Смотри-ка, признает, старая лиса!

– Ну да, – поддакивал каноник Петр, – наш Маркантун сам по себе решает, слава господу!

Доминис вернулся в библиотеку, где дым стоял коромыслом. Высказываться откровенно всегда было погибельно, ведь единому богу ведомо, кто окажется победителем завтра… Утвердившись вновь во главе своего большого стола, обычно занятого рукописями, а сейчас уставленного кувшинами с вином, он с отвращением наблюдал, как лицемерили гости. Конечно, они не столько любили святого отца, сколько монетки, которые приплывали к ним после крещений, венчаний, отпеваний, молебнов или панихид, и рвать с Римом им не хотелось. Пусть примас ведет их! Vivat! Такая их покладистость, сетовал про себя прелат, напоминает хлебный мякиш, расползающийся в пальцах;