Еретик - Иван Супек

– Выдержим, клянусь своей верой! – уверял Бартол. – С нами все католические государи, кроме Габсбургов, да и народ…

– Хотя многие государи поддерживают позицию нашего Сената, особенно Генрих Четвертый, – осторожно заметил Пьетро Контарини, – однако никто из них в открытую не станет рвать с Римом. Они готовы столкнуть нас в огонь, чтоб нашими руками добывать для себя определенные выгоды. А народ, дорогой Бартол, лучше оставить в покое!

Весь вечер прекрасно осведомленный Контарини бросал иронические замечания и сыпал мрачными прорицаниями. И хотя вряд ли можно было усомниться в его преданности Республике, он тем не менее вызвал недовольство радикальной партии. Его уклончивая позиция свидетельствовала о противоречиях в правящей, хранившей пока молчание, верхушке, что встревожило решительно настроенного Марка Антония.

– Венецианские купцы уже готовы торговать принципами, сеньор Пьетро?

– Высокопреосвященный, – улыбнулся конфидент Сеньории, – конфликт идет между двумя правительствами, а не между принципами.

– Дьявольски точно! – выругался Бартол. – Любое правительство прикрывается принципами, которые ему на руку.

– Поэтому не стоит терять голову из-за принципов, – в той ему продолжал Контарини.

– Я вижу это, – задумчиво произнес Иероним Вендрамин и сочувственно повернулся к своему другу. – Мы оба из Сплита, Маркантун, и мы выше всех поднимаем здесь знамя венецианской независимости от Рима. Ты обращаешься к богословам, а я составил кучу бумаг для тайного совета, однако члены его, кажется, испугались собственной: храбрости.

– Не в том дело, – возразил сеньор Пьетро, – заколебались в курии.

– Я говорю, – не позволил сбить себя настоятель святого Маврикия, – анафемы испугались и Сенат и курия, они боятся, как бы не вмешался народ.

– А если можно найти разумное соглашение? – Венецианец внимательно изучал своих собеседников и многозначительно повернулся к Доминису. – Сенат должен побеспокоиться о том, чтобы горячие головы не помешали достигнуть соглашения в интересах Республики.

– Это относится ко мне? – рассерженно бросил прелат.

– Ни в коем случае, монсеньор! Мы вам все здесь глубоко благодарны, однако наш долг ограничить спор жизненно важными для нашей Республики моментами.

Отчаянным взглядом ответил Доминис своему другу и земляку. Им вдвоем было не под силу убедить венецианских купцов в своей правоте, ведь, по существу, они сами служили Венеции до тех пор, пока это было выгодно Сеньории. И если Вендрамин, который был постарше, мирился с этим, то в душе далматинского прелата накапливалась злоба на Республику за ее двуличие. То, что ее вожди в это смутное время следовали велениям момента, объяснялось просто-напросто борьбой за престиж одного правительства против другого.

С ранней весны 1603 года, когда Доминис впервые изложил представителю папы свои претензии на епископат в Дувно, Босния стала подоплекой его политических выступлений. Осторожный Приули присоединил тогда к его диоцезу несколько приходов по ту сторону гор, однако сделать больше ему не позволила курия, да и Венеция воспротивилась, разделяя повсеместные опасения, как бы примас не утвердил свой авторитет в старой Хорватии. Интердикт нарушил прежнее равновесие сил, и Марк Антоний мог теперь снова требовать соблюдения своих прав.

Доступ во Дворец дожей оставался для него свободным в любое время, хотя в красивых парадных залах и кабинетах для конфиденциальных бесед его встречали уже не так, как в начале конфликта с Римом. Большинство сенаторов старались избегать новых осложнений в начавшихся переговорах, однако находились и такие, кто продолжал принимать его с неизменной сердечностью. Дворец на берегу лагуны тысячами глаз через тысячи своих окон следил за каждым движением Доминиса, в то время как его взор не мог проникнуть дальше наслоений дипломатической мишуры. Никто не желал сказать ему ничего определенного, и все исчезало в лабиринтах таинственной государственной машины. Перед собором святого Марка и на набережной толпились иностранные представители, солдаты, матросы купцы, их разноязыкая речь и пестрые одежды придавали еще большее очарование кружевным зданиям из многоцветного мрамора. В архитектуре огромного Дворца дожей о трех фасадах, замкнутого на четвертой стороне кафедральным собором, сочетались элементы далекого заморского зодчества; благородный мрамор всевозможных оттенков изысканные украшения из золота – творения рук восточных ювелиров – создавали причудливую орнаментику внутреннего и внешнего убранства. Город бурлил, словно охваченный ярмарочной суетой, возбужденный и взбудораженный обилием новостей.

Сарпи тоже куда-то спешил, когда Доминису удалось его перехватить в промежутке между двумя важными заседаниями. И хотя они были единомышленниками в научных и религиозных вопросах, фра Паоло нахмурился, услыхав о притязаниях далматинского примаса. На его тонком выразительном лице гордый проситель уловил тень подозрения. Правда, Сарпи с прежним радушием усадил его рядом с собою за большой стол, однако Доминис временами вдруг начинал отчетливо видеть в нем иного человека, чей образ возникал после ознакомления с бумагами секретных архивов; прелату на миг стало не по себе при мысли о том, кто же на самом деле сидит рядом с ним. Красноречивые доводы Марка Антония государственный муж умело приглушал, ловко уводя в сторону от сути дела, а на конкретные предложения отвечал уклончиво: «Посмотрим, пока не время, надобно тщательнее изучить…» Искушенный ходатай по делам ускоков, отбивший немало поклонов при европейских дворах, отчетливо понимал, что ему отказывают, однако продолжал словесный поединок с коварным другом, с которым однажды уже скрестил шпаги по поводу вакантной кафедры в Нине, а теперь пытался бороться за сохранение своего престижа и за право своего народа на существование. Поднявшись, он выпрямился во весь свой рост перед тщедушным сервитом.

– Мне льстили здесь. Мне льстили здесь, пока я защищал праведное дело Венеции, мне льстили…

– Ты остаешься нашей гордостью, Марк Антоний! – прервал его сердечно фра Паоло. – Мы многого ожидаем еще от тебя, особенно от твоих оптических исследований. Я как физик ничто в сравнении с тобою и Галилеем, это вы создаете новую науку…

– Оставь в покое науку! Сейчас, когда я в качестве примаса Хорватского защищаю свое право, вы отсылаете меня, подозреваете и даже обвиняете в государственной измене.

– Ты не прав, пойми!

– Неблагодарная и своекорыстная Сеньория! Вы породите всеобщую ненависть благодаря своей премудрой дипломатии. Вы боитесь, как бы мы не стали сильнее на далматинском берегу, боитесь, что вместо союзников в борьбе с турками создаете себе врагов…

– Погоди, погоди, дорогой друг! – пытался остановить его глава венецианского Сената. – Как это ты говоришь: мы и вы? Разве все мы не принадлежим одной Республике?

– Для вас важна только вот эта ваша столица! А Далмацию вы разорвали на куски, поставив во всех провинциях разных своих провидуров и комендантов.

– А чего бы ты, примас, хотел? – подозрительно осведомился сенатор. – Чтобы мы, венецианцы, платили налог за право плавать по морю, как во времена хорватских королей?

– Я хотел бы равенства и восстановления своей власти хорватского примаса.

– Твоей власти… до каких границ?

– До тех самых, Паоло, где говорят на моем родном языке.

– У вас нет своего языка, – задумчиво возразил Сарпи. – И сейчас нет народа с таким именем. Примас Далмации и Хорватии. Эти времена навсегда ушли. И вообще все это сплошное недоразумение в истории. Пусть лучше твои земляки поскорее примут венецианские обычаи и законы!

– Ты плохо осведомлен, брат Паоло! Я собрал документы, писанные глаголицей во времена хорватских королей. А мои ученики ездили по стране далеко на север от Адриатики, где говорят по-хорватски…

– По-хорватски! Не обольщайся, Марк Антоний, своим титулом!

– Итак, ты все отрицаешь, абсолютно все, в то время как в Италии после появления «Государя» Макиавелли вы раздуваете национальную гордость, надеясь освободиться от испанцев во имя дальнейшего объединения. Эта ваша политика под девизом sacro egoismo délia patria[43] вызовет ненависть к вам у других народов, особенно у тех, кто обесправлен и кого вы обираете… Я боюсь, что вскоре вслед за религиозными воинами последуют столь же кровопролитные межнациональные войны.

Разочарование и растерянность охватили старого гражданина Венецианской республики, которому с универсальных высот своего мировоззрения пришлось опуститься на бесплодную землю, где жил его дядя и кум, бывший свидетелем гибели своих соплеменников, истребляемых и турецкой саблей, и пером дипломатов. В этом заключается судьба носителя пышного титула?! Или просто-напросто он пронес воспоминания о далеком прошлом, сохранив их нетронутыми в иезуитских семинариях? Бог знает… Притязания его имели корни, основу которых не понимали ни он сам, ни другие.