Калифорния - Игорь Анатольевич Шнуренко

class="p1">— Конечно! Нельзя реально чем-то обладать,что-то делать своим, ты это обязательно потеряешь. Любить надо то, что у тебя невозможно отнять. Так что нельзя говорить «Я хочу», надо убирать «Я». «Хочу», просто «хочу», то есть хочу того, что уже есть. Нельзя кого-то на самом деле любить, на самом деле. Это все, конец. Это самоубийство. Ненавижу людей, которые говорят «Я люблю», «Я хочу». Они не понимают, что говорят.

— Великолепно. Значит, запью водой. Есть вода? Налей. Хорошо говоришь, только я не понял ни слова.

— А я, кстати, говорю очень умные вещи.

— Да нет, нормально. Так и есть. Все так и есть.

Просыпаемся в Великих Луках. Дождь, грязь. Артур обращает внимание на памятник Ленину на вокзале — чудовищные полы пиджака, движения рук и ног не связаны между собой — он в беспокойстве, хаосе, волнении.

В городе нас принимают чуть ли не за иностранцев. В винном я критикую карточную систему и угрожаю написать письмо в ЦК КПСС. Продавщица улыбается. Грузчики советуют магазин, где может быть вино без карточек. Магазин называется «Прогресс». Там и в самом деле продается болгарская шипучка в разноцветных обертках. Небритый человек в спецовке заполняет шипучкой сетку. Мы берем несколько бутылок, идем кататься на «чертовом колесе».

Сверху деревья кажутся хрупкими, как на гравюре. Посреди парка, у автодрома и касс, огромная лужа, дети возятся со щепками, делают кораблики. Пусто в парке, только мы на «чертовом колесе» да детишки. Мир кажется просторным, способным вместить мою тоску. Точнее, тоска находится где-то там, далеко на севере, а здесь пока ничего нет. Просто ничего. Медленное течение реки. По ней катаются на лодках и прогулочных велосипедах. Очень свежо после дождя. Круг совершен.

— Мне надо в пятницу в Ленинград, — говорит Артур. — Выгоняют из общежития с понедельника. Надо в пятницу вечером приехать за ключами от комнаты: знакомые одни собираются уезжать на юг. Я было поселился у одной женщины, хорошая женщина. Мы с ней выпили вина три бутылки и говорили долго. Она выставила меня вон. Красивая женщина. Я ей говорил, что иллюзии и реальность — это одно и то же. Рассказывал о том, как я пытался летать и побил коленки. У меня на ногах живого места нет. Она сказала — раз для тебя иллюзии и реальность одно и то же, давай ночуй на улице. Выкатывайся. Да я, в общем-то, и не хотел жить там. Но она меня сама выгнала.

— Правильно. Если человек дурак, ему не поможет даже Песталоцци. Шопенгауэр, — прорезюмировал я.

Мы идем кататься на автодроме, на машинах. Любимое развлечение детства. Потом берем лодку, Артур гребет, Оля взирает на происходящее, я распеваю частушки:

На столе стоит бутылка,

Полбутылки — виноград.

Прощай, папа, ах, прощай, мама,

Я уехал в Ленинград!

У меня на сердце есть

Неизлечимая болезнь.

У меня на ретивом

Вода холодная со льдом.

Артур улыбается — видать, ему нравится физический труд, преодоление реальных препятствий. Я рассказываю ему содержимое своего последнего сна: приход ангела с птицей на плече. Сны Артура, возможно, не так светлы. Будущего нет, это мы знаем прекрасно, у нас есть лишь один день. Однако мы, как ни странно, предпринимаем шаги, чтобы расширить пространство нашего будущего, устроить свою будущую свободу. А настоящее украдкой, под шумок замечательных самообещаний и планов заковывает нам руки в сталь. Мы плывем на лодке, вокруг нас вечный день, вечный город, существовавший до нашего рождения, плод воображения моего ангела.

Артур гребет как бог на душу положит, наезжая на красных от усердия водных велосипедистов, чуть не задевая быки моста. Как я уже говорил, панорама среднерусского уездного города разворачивается перед нами. Много зелени, много, очень много никому не нужного воздуха, неяркие краски начинающегося лета, чистые стены домов, мало людей. Причаливаем к острову Дятлинка, к зарослям крапивы и лопухов. Располагаемся на большом камне, открываем бутылку шипучки. Вино похоже на солнце после дождя. Рыбак, удивший неподалеку, начинает сматывать удочки. Ребята на мотоциклах с ревом промчались по пляжу на другом берегу реки. Снова собирается дождь.

Потом едем ко мне домой. Родители накрыли на стол. Артур с отцом пьёт водку, я посасываю красное сухое, матушка о чем-то выспрашивает Артура.

Речь идет о личном жизненном плане, проблеме благоустройства жизни. Моя мать считает, что главное — это устроиться. Определиться. Это замечательные вопросы, их можно обсуждать веками. И беседа течет, как густая сметана. Артур производит впечатление нормального человека. Говорит, как пишет.

На дачу добираемся на такси. За стеклом псковские горизонты в мелких капельках.

Солнышка-батюшка, выглянь в окошечко!

Твои детки плачут, по камешкам скачут.

И гаснет свет в затихшем зале, стрекочет плохой кинопроектор, — это черно-белые кадры, это царапины на пленке, действие не остановить, хотя оно весьма бездарно срежиссировано; они выходят, захлопывается дверь машины — и они одни в горбатом пространстве псковской земли; они пьют вино в садовом домике, один из них — худой, очень коротко стриженный — кричит-верещит: «На столе стоит стакан, на стакане — таракан, если хочешь познакомиться, купи на сарафан», они смеются в течение четырех часов пословицам и поговоркам, отрывкам из газетных передовиц; вновь, как и день назад, негатив — черное небо и светлая земля, а может быть, это ночь опустилась, как комета, которую все ждали, но никто так и не увидел, лишь блеснула она хвостом, а может, это рябь на черной воде озера, белые, незагорелые фигуры, полная луна, они сбросили всю одежду у катера и кричат на безмолвную луну, худой хватает девку сзади, она вырывается, у нее на теле следы бывших тайн, Артур плывет вперед, на луну, на отсутствующий горизонт, «Дайте лодочку-моторочку, поеду за реку, не моя ли ходит милка на далеком берегу», девка плывет за ним, нет, она плывет с ним, худой не заходит дальше пояса, его бьет дрожь, и он громко кричит, а те в чернильном мраке, их обнаженные тела, и есть другой берег, но он точно такой же, как и тот; пленка сплошь исцарапана, и замедленные кадры (в обратном направлении?): они выходят из воды, стекают крупные капли, темнота использовала этот кусок плоти, они  одеваются, дрожа, девка падает в грязь, они идут, они в домике, они забираются под теплое одеяло, их сердца сложены в один стакан, и ночь забирает, получает их, слышно дыхание, слышна ночь, слышны томительные покрикивания девки.