Ниневия - Андрей Евгеньевич Корбут

одеваясь в зеленые луга, дышала свежестью и дивным ароматом, как младенец.

Как только дозорные на башнях подали сигнал о приближении царя, навстречу ему выехали абаракку[9] Мардук-нацир и раббилум Табшар-Ашшур.

Разговор с ними занял у царя все время, пока колесницы приближались к воротам города.

— Как чувствует себя царица? — спросил у первого министра Син-аххе-риб после обычных поклонов и славословий в его честь.

Мардук-нацир, древний и величественный, как горы Тавра, с непропорционально большой головой, которая тряслась, словно ее наполнили студнем, с отвисшими щеками, заговорил тонким голосом:

— Мой господин, я не видел ее несколько дней. Когда в столице узнали о поражении Арад-бел-ита…

— Когда узнали о поражении — или о том, что мой сын встал во главе армии? — перебил его царь.

— Оба известия пришли одновременно, — стушевался главный министр.

На помощь абаракку пришел Табшар-Ашшур. Месяц назад Син-аххе-риб назначил этого вельможу на должность министра своего двора, отправив на плаху его предшественника по обвинению в растрате. По ложному обвинению. Истинная же причина крылась в том, что сановник давно стал доверенным лицом царицы Закуту и царя это в конце концов разозлило.

Табшар-Ашшур, старший сын царского глашатая Шульмубэла, — высокий, болезненно худой, с длинной шеей и вытянутым крючковатым носом молодой человек — говорил гнусаво, взвешивая каждое слово:

— Мой господин, царица расстроена… и поражением своего любимого пасынка, и невниманием повелителя к ее сыну Ашшур-аха-иддину.

— Кто ее посещал за время моего отсутствия?

— Жрецы Адад-шум-уцур, Ашариду и Набу-аххе-риб…

— Набу-аххе-риб? — царь удивился: воспитатель Ашшур-аха-иддина не встречался с царицей с тех пор, как ее сын отказался от мысли стать одним из верховных жрецов Ассирии[10]. — Они ведь были в ссоре… И что привело его в Ниневию? Он приехал по ее просьбе или по собственной прихоти?

— Мне показалось, что для царицы этот визит также был неожиданностью… Расстались они хорошо, по-дружески.

— Кто кроме жрецов?

— Наместники Харрана[11], Самалли[12] и Ниневии…

— Как! Набу-дини-эпиша? И этот хитрый лис туда же, — усмехнулся в бороду владыка Ассирии. — Что слышно из Элама? Как поживает мой дорогой брат Хумпанхалташ[13]? — Син-аххе-риб не скрывал иронии, называя царя Элама[14] своим братом.

— Твой посланник вернулся из Суз[15] два дня назад. Хумпанхалташ не будет ни воевать, ни помогать нашим врагам.

— Ты радуешь меня хорошими новостями…

В город въезжали через северные ворота. По обе стороны дороги стояла стража, сдерживавшая пеструю многоликую толпу, которая искренне радовалась возвращению царя из удачного похода на Тиль-Гаримму. Увы, скоро она узнает и о неудаче Арад-бел-ита.

Здесь были чиновники — ибо нигде не жило столько государевых людей, как в столице Ассирии; торговцы, слетавшиеся в Ниневию как пчелы на мед; свободные общинники-землевладельцы — опора царской власти и ассирийской мощи; ремесленники: кузнецы, гончары, столяры, виноделы, пивовары и прочий люд, чей труд так необходим, но мало уважаем; даже рабы, старавшиеся уйти в тень, чтобы не попасться под горячую руку внутренней стражи. Те, кто отличался достатком, надели тунику подлиннее из дорогой материи, с поясом или без, высокие башмаки с ремешками или сандалии побогаче, бедняки — домотканую рубашку-канди по бедра или до колен и тоже сандалии, только поплоше.

Женщины нарядились в длинные прямые платья из тонких узорчатых тканей с множеством складок и непременно прикрыли лица, кутаясь в накидку, чтобы не обвинили в нескромности и не приняли за шлюх. Модницы вплели в прически золотые и серебряные ленты, надели лазуритовые или сердоликовые бусы, хвастали друг перед другом дорогими серьгами, ожерельями из агата, яшмы, нефрита, различными амулетами в виде фигурок животных, костюмы скреплялись булавками из благородных металлов, рукава были расшиты сердоликовым, лазуритовым и золотым бисером.

Радовались же все возвращению царя и его победе потому, что это означало долгие празднества, обильное угощение, вино и пиво, игры, петушиные бои, состязания борцов, наездников, появление на улицах распутных женщин в большом количестве, песни и танцы, и три или четыре дня всеобщего безделья, веселье и пьянку.

Наместник Ниневии Набу-дини-эпиша, главный распорядитель пира, встречал царя за городскими стенами, но Син-аххе-риб холодно посмотрел сквозь него и с доброжелательной улыбкой на устах обратился к Нимроду, своему колесничему. Обычно они говорили о лошадях: у кого они лучше, кто что приобрел, какую диковинку, или об ассирийской коннице. Сейчас же они стали обсуждать колесницу наместника.

— Повозка слишком тяжелая. Из чего она сделана? — обратил внимание царь.

— Из красного дерева, мой повелитель. А того количества золота, в которое она закована, хватило бы на три ассирийских трона.

— Наверное, это тешит его властолюбие. Может, нам вызвать его на состязание?

— Это бесчестно, — сдержанно улыбнулся Нимрод. — Не уверен, что эта колесница вообще способна разогнаться в степи.

— Почему же, кони у него отличные.

— Больше двух стадиев[16] они ее не протащат. Устанут.

— Я видел колесницу, которую ты подобрал для принцессы Хавы, — сказал царь, пристально посмотрев на возничего. — Не слишком ли много времени она стала уделять лошадям?

Нимрод заметно побледнел и пробормотал:

— Я твой верный слуга, мой повелитель…

Шестнадцатилетняя Хава — младшая дочь Арад-бел-ита и любимица деда — в последний месяц перестала скрывать от двора свои отношения с колесничим, и это сразу стало темой для сплетен. Тем, кто говорил, что это хорошая партия, ведь Нимрод происходит из знатного и древнего ассирийского рода, непременно напоминали о плохой наследственности: когда-то в измене обвинили и казнили его дядю, а затем отца. Пустое — не совершив ошибок, на этой должности можно продержаться очень долго, отвечали им оппоненты, это не кравчий, не казначей или астролог, чье положение может измениться в любой момент. Но и те и другие вспоминали о капризном, ветреном и совершенно непредсказуемом нраве принцессы.

Син-аххе-риб баловал свою внучку; он не собирался давать ей наставления и меньше всего хотел расстраивать запретами, поэтому только усмехнулся в ответ на изъявление покорности колесничего и сказал:

— Только не дай ей оседлать себя…

Если бы Нимрод мог, он тотчас бы пустил лошадей во весь опор, чтобы ворваться на царской колеснице во дворец и пасть к ногам принцессы. Ведь царь только что благословил их любовь. Но юноша сдержал эмоции и лишь представил, как будет носить Хаву на руках, целовать и дарить ласки.

Голос господина опустил его на землю:

— Царица.

Одно лишь упоминание