М7 - Мария Свешникова

― Мой волшебный, налить тебе еще вина? ― не сдержалась Сабина, она хотела как-то по-женски заботливо нарушить тишину и холод, возникший между ней и Николаем.

Его подобное обращение задело. И никак не выходили из головы два аккуратно расстеленных одеяла.

― Да нет, я уже поеду.

― Может, останешься? ― задала вопрос Сабина, сдавливая воздух между ними в упругую пружину недопонимания.

Николай пытался улизнуть от объяснений, чтобы не отказываться, а просто ретироваться, никого не обидев. Ему искренне хотелось, чтобы она была просто грязной шлюхой, которая, если не возбудила, прекрасно может помыть полы за те же деньги. Ему хотелось прекратить этот вечер и укатить в Москву.

Сабина чувствовала, что в Москве у него есть девушка ― просто он об этом умалчивает. А если умалчивает, значит, чувствует себя виноватым перед ней. И более того, если, несмотря на девушку, он все же приехал ― значит, рассматривал вариант уйти от своей девушки к ней. Но в последний момент не решился, может, испугался отношений на две стороны. И теперь ей надо просто вернуться в Москву, и все изменится.

Она решила не отпускать Николая, попросила остаться помыть посуду, выпить чая.

― Прости, мне правда надо идти. Завтра увидимся, ладно? Спасибо большое.

― Хорошо. Я все понимаю.

Николай действительно ценил это понимание. И ему было действительно стыдно. Но спать с женщиной из чувства стыда ― последнее дело.

Он нежно поцеловал Сабину в щеку, она обняла его. Они постояли несколько минут в этих объятиях, и он ушел.

С чувством, что глубоко предал Кати. И сделает все, чтобы она никогда не узнала, что он просто кого-то обнимал. Из жалости и уважения.

Сабина закрыла за ним дверь с улыбкой ― однако с ноги. Зажала тонкими губами сигарету, перенесла в ванную бутылку вина и бокал, включила «Первый концерт для фортепиано с оркестром» Петра Ильича. Сняла платье, аккуратно повесила его в шкаф, пока наливалась ванна, ходила голышом по квартире, останавливалась у зеркал и улыбалась сама себе. А по щекам струились слезы.

Она забралась в ванну, взяла в руки душ, пустила самую сильную струю и начала сама себя ублажать, представляя, что было бы, если бы сейчас Николай передумал и вернулся и, не говоря ни слова, повалил ее на пол или просто яростно прислонил к стене. Она мечтала, мастурбировала и плакала. И ей было даже лучше, чем можно представить.

М5. Метаморфозы

Все меняется: партии, президент и погода.

Неизменны лишь воспоминания о детстве, куда невозможно вернуться, и тяга к переменам, которая у нас в крови.

ДД

Метаморфозы добра и зла

Сабина и Георг еще долго переписывались. Она писала ему много писем из Цюриха, он отвечал нежными словами... Говорил, что влюблен и очарован. Она начала отправлять ему фотографии... Чуть более одетые, чуть менее ― так она дошла до осторожного «ню». Он просил его не компрометировать, говорил, что женат и стар. Сабина снова его не слышала и осенью вернулась в Москву.

Николай перестал отвечать на звонки Сабины. Долго не говорил, что женится... Потом скрывал, что женат. Позволял себе редкие встречи, ужины, обеды... Первое время снимал обручальное кольцо и убирал его в карман пиджака. Потом как-то нашел в себе силы и признался. Скомканно, при ее подруге Ленке. В тот момент, когда Сабина уже начала надеяться, что все наладится. Опять было жутко. Опять хотелось наесться орехов, рыбы, не умереть ― но сделать всем вокруг больно. Чтобы они расплатились за то, как поступили с ней ― готовой любить, но не имеющей на то возможности.

А потом пропал и Георг. Спустя месяцев восемь он попросил Сабину быть счастливой. Сказал, что будет ждать от нее только одного письма ― что она счастлива или влюблена.

«Моя милая девочка!

Я понимаю, что больше не имею возможности тебя держать... Особенно рядом... И пусть мы никогда не виделись... Пусть мы вечно где-то... То ты в Цюрихе, то ты в Берлине... То я в Женеве, то катаюсь по Евросоюзу. Я хочу, чтобы ты встретила того молодого, честного и достойного тебя. И пусть он будет занят ― борись за свое счастье. Ты несколько писем писала о Николае, может, стоит бороться за свое счастье? Пусть он женат... Да какая к черту разница? Ну, женат... Но он же все равно приехал к тебе в Швейцарию... Значит, что-то заставило сделать это... Не сдавайся, если веришь в свое счастье, ― борись! Просто будь чуть более жесткой, бескомпромиссной, не жалей никого ― думай о себе. Помни, что мужчины любят загадочных женщин. Немного холодных, но участливых. Спокойных, внимательных. Не открывайся сразу ― будь коварнее... Пойми, любого мужчину можно увести из семьи... Если ты действительно этого хочешь. И готова быть с ним счастливой.

Все еще твой, влюбленный в тебя дистанционно, Георг».

Спустя полтора или два года и несколько ничего не значащих курортных романов Сабины вдруг объявился Николай. Ночным звонком. И все завертелось.

Их встречи начали носить регулярный характер. Он дарил ей цветы ― из мести и жалости. Иногда он подумывал закрутить с Сабиной роман, но Кати стояла недвижимым образом в его голове. И он не мог предать этот образ физически. Хотел, но отчего-то не мог. Или не к месту проснулась щенячья верность...

Сабина научилась засыпать одна. И плакать. Она вообще большую часть жизни прожила одна ― и не то чтобы полюбила это, но свыклась. Хотя, признаться, свыклась она вовсе не из свободолюбия ― а потому что не к кому было прижаться.

Многие мужчины испытывали признательность за уважение, которое она им выказывала, а потом жалели ― потому что не хотели или не могли дать ничего взамен, и становилось жалко эту одинокую девочку. Она не казалась им злой ― а скорее беспомощной, еще не затвердевшей глиной в форме пустого кувшина. А наполнить его было нечем.

А потом Сабина спустя годы раздумий и игнора решила бороться... и спустя несколько букетов цветов, которые ей подарил Николай, уже будучи женатым человеком, случилась та самая авария... И несколько писем Георга...

* * *

― Ты и есть тот самый Георг... ― догадалась Кати, ― но как же Сабина не узнала твой почерк?

― Потому что я от рождения был левшой, но в школе меня активно переучивали, и я до сих пор умею писать обеими руками и разным почерком. Когда я получил первое письмо, мне просто хотелось помочь ей почувствовать себя женщиной. Потом я начал узнавать о ее восприятии нашей семьи... И просто узнавать свою дочь ― кого я воспитал и вырастил. Пусть даже таким жестоким образом.

― По тем письмам она влюбилась в тебя... Жена твоя, Лета, давно большую часть времени проводит на Кипре, а ты, чтобы видеть свою любовницу между командировками, снял ей квартиру на одном этаже... Ты отправлял Сабину учиться, чтобы самому быть счастливым в соседней квартире... Не в супружеское же ложе тащить любовницу... Да ты подонок... ― Кати посмотрела на Ильдара с едкой ненавистью. Впервые в жизни она была рада, что у нее не было отца. Хорошо, что ее отец ушел. Оказывается, бывает хуже. И за этими лощеными стенами в переулках Таганки не всегда царило счастье. Даже при видимом уюте. И Кати вдруг захотелось выбраться за круг МКАДа ― за пределы этих кругов ада.

― Я знаю, что подонок. Просто прошу тебя ― помоги мне все исправить. ― Глаза Ильдара наполнились слезами.

Все девушки скучают по своим отцам, даже если никогда их не видели, не знали или даже ненавидели. Стоит иногда увидеть мужчину бальзаковского возраста, еще без залысин, слегка седого, с отросшими волосами (как будто их забыли вовремя состричь, и те теперь ждут свободного дня), глубокими мимическими морщинами, но еще подтянутым лицом, острыми подбородком и скулами, очками с невидимой оправой и легкими дужками. Когда задумывается о чем-то, соединяет пальцы обеих рук в замок, а потом выворачивает их до хруста, потягиваясь и зевая. И тихо, спокойно, ровно и интересно говорит. Сморщенный лоб, всегда поднятые брови ― не от удивления, а от эмоций и сказанного. Плохо выглаженная голубая рубашка, серый вязаный свитер, с растянутым воротником, пиджак, который велик, он висел в шкафу лет десять, последний раз он надевал его на защиту докторской диссертации. Везде следы ума, небрежности и, естественно, одиночества. Ведь одиночество ― главный спутник ума.

Кати скучала по отцу, которого у нее никогда не было. Иногда она встречала в читальном зале Ленинской библиотеки у входа в профессорский зал № 1, куда ее, недоучку, естественно, не пускали, подходящих под этот образ мужчин. Как же ей хотелось прижаться к колючему свитеру и просто заплакать. А он, Мужчина-Отец, гладил бы ее по волосам, не как злой или нелепый соблазнитель, а участливо и бескорыстно. Она бы поцеловала его в лоб с глубокими морщинами и причастилась бы этой мудрости и спокойствия, почувствовала, что ее женская, как будто детская боль, и его тоже. В ней его кровь, его слезы, его морщины. А потом содрогнулась бы от круговорота этой боли ― как люди страдают от людей и за людей.