Снег - Орхан Памук

– Когда девушек в платках стало много, из Анкары прислали женщину, чтобы она убедила нас снять платки. Эта убеждавшая нас много часов женщина разговаривала в кабинете с каждой из нас в отдельности. Она задавала сотни вопросов, например: «Твой отец бьет маму? Сколько у тебя братьев и сестер? Сколько твой отец зарабатывает в месяц? Что ты носила до платка? Тебе нравится Ататюрк? Какие рисунки висят у тебя дома на стенах? Сколько раз в месяц ты ходишь в кино? По-твоему, мужчина и женщина – равны? Кто важнее – Аллах или государство? Сколько ты хочешь иметь детей? Тебе мешают в семье?» – записывала наши ответы на бумагу, заполняла о нас анкеты. У нее были крашеные волосы и накрашенные губы, голова у нее была не покрыта, она была очень изящно одета, как в модных журналах, но, как бы это сказать, на самом деле она была очень проста в общении. Хотя некоторые ее вопросы доводили нас до слез, потом мы ее полюбили… Среди нас были те, кто думал, что, слава богу, она не замаралась грязью Карса. Потом я стала видеть ее во сне, но сначала не придала этому значения. А сейчас, когда я пытаюсь представить, как сниму с головы платок, распущу волосы и буду ходить среди людей, я вижу себя в роли этой убеждавшей нас женщины. Как будто я тоже стала такой же шикарной, как она, ношу туфли на тонких каблуках и открытые платья. Мужчины обращают на меня внимание. Мне это и нравится очень, и очень смущает.

– Ханде, если не хочешь, не рассказывай о том, что тебя смущает, – сказала Кадифе.

– Нет, я расскажу. Потому что я стесняюсь в моих фантазиях, но не стесняюсь самих фантазий. На самом деле я не верю, что если сниму платок, то стану развратницей, которая будет провоцировать мужчин. Потому что сниму платок, не веря в то, что я делаю. Но я знаю, что человека может охватить сильное желание, хотя он сначала может в это и не верить – даже тогда, когда, как он думает, ему этого не хочется. И мужчины и женщины, все мы по ночам в своих снах совершаем грехи, которые, как полагаем, совершенно не хотим совершать в реальной повседневной жизни. Это правда, разве не так?

– Довольно, Ханде, – сказала Кадифе.

– Разве не так?

– Не так, – ответила Кадифе. Она повернулась к Ка. – Два года назад Ханде должна была выйти замуж за очень красивого молодого курда. Но парень ввязался в политику, и его убили…

– Это никак не связано с тем, что я не могу снять платок, – рассердившись, сказала Ханде. – Причина того, что я не снимаю платок, в том, что я не могу сосредоточиться и представить себя с непокрытой головой. Каждый раз, когда пытаюсь представить это, я в воображении превращаюсь в таких, как женщина, убеждавшая нас снять платок, либо в развратницу. Если я хотя бы разок смогу представить себе, как с непокрытой головой вхожу в двери института, иду по коридорам и вхожу в аудиторию, то, даст Бог, найду в себе силы сделать это и тогда стану свободной. Потому что я открою голову по своей воле и по собственному желанию, а не под давлением полиции. Но я не могу сосредоточиться на этом.

– Не придавай этому такого большого значения, – сказала Кадифе. – Если даже в тот момент ты не выдержишь, то все равно всегда будешь нашей милой Ханде.

– Нет, – сказала Ханде. – Про себя вы меня вините и презираете из-за того, что я отделилась от вас и решила открыть голову. – Она повернулась к Ка. – Иногда девушка, оживающая у меня перед глазами, с непокрытой головой входит в институт, движется по коридорам, входит в наш класс, по которому я очень соскучилась, и я даже иногда вспоминаю запах коридоров, тяжелый воздух в аудитории. Именно в этот момент в зеркале, отделяющем аудиторию от коридора, я вижу эту девушку и, поняв, что та, кого я вижу, – не я, а другая, начинаю плакать.

Все решили, что Ханде опять заплачет.

– Я не слишком боюсь быть другой, – сказала Ханде. – Меня пугает то, что я не смогу вернуться в свое нынешнее состояние и даже забуду его. Вот из-за этого человек может покончить с собой. – Она повернулась к Ка и кокетливо спросила: – Вы никогда не хотели покончить с собой?

– Нет, но после поступков женщин в Карсе начинаешь думать об этом.

– Для многих девушек в нашем положении желание умереть означает стать свободной, хозяйкой собственного тела. Девушки, которых обманули и лишили невинности, девственницы, которых выдают замуж за человека, за которого они не хотят выходить, только поэтому совершают самоубийство. Они расценивают самоубийство как стремление к невинности и чистоте. Вы не писали стихотворений о самоубийствах? – Она повернулась к Ипек. – Я не очень утомила вашего гостя? Хорошо, пусть он скажет, откуда появляются стихи, которые пришли к нему в Карсе, и я оставлю его в покое.

– Когда я чувствую, что подходит стихотворение, меня переполняет благодарность к тому, кто его послал, потому что я становлюсь очень счастливым.

– Тот, кто заставляет вас концентрироваться на стихотворении, тоже он? Кто он?

– Я чувствую, что стихи мне посылает Он, хотя я и не верю.

– Вы не верите в Аллаха или в то, что стихи посылает вам Он?

– Стихи посылает мне Бог, – горячо сказал Ка.

– Он увидел, как здесь поднялось движение сторонников шариата, – произнес Тургут-бей. – Может быть, они ему пригрозили… Он испугался и начал верить в Аллаха.

– Нет, это искренне, – сказал Ка. – Я хочу здесь быть как все.

– Вы испугались, я осуждаю вас.

– Да, я боюсь! – в тот же миг воскликнул Ка. – И к тому же очень боюсь.

Он вскочил, словно на него нацелили пистолет. Это повергло в изумление сидевших за столом.

– Что такое? – закричал Тургут-бей, словно почувствовав направленное на них оружие.

– Я не боюсь и ни на что не обращаю внимания, – сказала Ханде сама себе.

Однако она тоже, как и другие, смотрела в лицо Ка, чтобы определить, откуда исходит опасность. Спустя много лет журналист Сердар-бей сказал мне, что лицо Ка в тот момент стало бледным как полотно, однако оно выражало скорее глубокое счастье, чем чувство страха или отчаяния. Служанка пошла еще дальше: она утверждала, что комнату внезапно заполнил свет и все утонуло в этом свете. С того дня Ка предстал в ее глазах святым. Кто-то из находившихся в комнате в тот момент сказал: «Пришло стихотворение», и все восприняли это с еще большим страхом и волнением, чем если бы на них было направлено оружие.

Позднее, описывая происшедшее в своем дневнике, Ка сравнит напряженное ожидание, царившее в комнате, со страшными моментами ожидания в детстве во время спиритических сеансов. Двадцать пять лет назад мы вместе с Ка присутствовали на таких сеансах, которые устраивала мать одного нашего приятеля, оставшаяся с юных лет вдовой и сильно располневшая, у себя дома, в одном из переулков Нишанташи. Кроме нас и приятеля, который тихонько проводил нас в гостиную из дальней комнаты, там собирались несчастливые домохозяйки, пианист с парализованными пальцами, раздражительная кинозвезда средних лет (о ней мы спрашивали: «Она тоже придет?»), ее сестра, которая то и дело падала в обморок, и отставной генерал, который заигрывал с увядшей кинозвездой. В моменты напряженного ожидания кто-нибудь говорил: «О дух, если ты пришел, подай голос!» – и наступала долгая тишина, а затем слышалось неясное шуршание, скрип стула, стон, а иногда грубый удар ногой о ножку стола, и кто-нибудь в страхе говорил: «Дух пришел». Но Ка был не из тех, кто встречается с духами, и он пошел прямо к двери кухни. На лице его было счастливое выражение.

– Он много выпил, – сказал Тургут-бей. – Помогите ему. – Он сказал это, чтобы выглядело так, будто это он посылает вслед Ка побежавшую за ним Ипек.

Ка рухнул на один из стульев рядом с кухонной дверью и достал из кармана свою тетрадь и ручку.

– Я не могу писать, когда все встали и наблюдают за мной, – сказал он.

– Давай я отведу тебя в другую комнату, – сказала Ипек.

Ипек и Ка следом за ней прошли через кухню, где стоял приятный аромат, мимо Захиде, поливавшей хлебный кадаиф[41] сахарным сиропом, через холодное помещение и вошли в полутемную дальнюю комнату.

– Ты сможешь здесь писать? – спросила Ипек и зажгла лампу.

Ка обвел взглядом чистую комнату, где стояли две застланные кровати. Он увидел тюбики с кремом, губную помаду и одеколон на журнальном столике, который сестры использовали также в качестве тумбочки, скромную коллекцию бутылок из-под миндального масла и алкогольных напитков, книги, сумку на молнии, коробку из-под швейцарского шоколада, заполненную щетками, ручками, синими камешками от сглаза, бусами и браслетами; Ка сел на кровать, стоявшую у заледеневшего окна.

– Здесь я могу писать, – сказал он. – Не уходи, не бросай меня.

– Почему?

– Я не знаю, – сказал сначала Ка. – Мне страшно, – затем проговорил он.

В этот момент он начал писать стихотворение, начинавшееся описанием коробки из-под шоколада, который в детстве привозил его дядя из Швейцарии. На крышке коробки были виды Швейцарии, как и на стенах чайных в Карсе. Судя по записям, которые потом стал вести Ка, чтобы понять стихотворения, «приходившие» к нему в Карсе, распределить и упорядочить их, из коробки в стихотворении сначала показались игрушечные часы, которые, как через два дня узнает Ка, остались со времен детства Ипек. И Ка предстоит подумать о том, что она, отправляясь в путь по этим детским часам, говорила что-то о времени в детстве и о времени в жизни.