Серебряная свадьба - Мейв Бинчи

Я сделал это ради Лоры — твердил себе потом бессонными ночами отец Хёрли; он не мог спать, не мог провалиться на семь-восемь часов в глубокое, без сновидений забытье. Он сослался на исповедь, иначе пришлось бы донести на единственного сына своей сестры, сообщить, что он сбил человека и скрылся с места происшествия. С точки зрения священника, принимающего исповедь, он обязан был уговорить парня сознаться в преступлении.

В жизни все не так, как в старом черно-белом фильме с Монтгомери Клифтом о священнике, терзаемом мучительными сомнениями. Сегодня священник обязан настаивать: если кающийся хочет отпущения грехов и очищения, он должен взять на себя ответственность за свои действия, должен заплатить за причиненный им ущерб.

Но Джеймс Хёрли думал о Лоре.

Это была единственная возможность уберечь ее. Это был способ дать понять ее слабому сыну, что он, отец Хёрли, вел себя в этом деле скорее как грешник, чем как духовник. Его поступку нет оправдания как с точки зрения гражданских, так и церковных законов.

Он солгал сержанту — сказал, что понятия не имеет, кто водитель, это был телефонный звонок — кто-то в истерике пытался исповедаться. Он солгал кюре, сказал, что ночной гость был нищим, просил милостыню.

Он солгал сестре, когда та спросила, почему он не может к ним приехать. Много дел в приходе, сказал он. А правда была в том, что он не в состоянии смотреть им в глаза. И не в силах был выслушать очередную историю, подтверждающую совершенство Грегори.

Машину Грегори он перегнал на станцию техобслуживания в месте, где его никто не знал, на другом конце Дублина. Хозяину-механику сказал, что вел машину кюре и задел ворота. Механик рад был услышать, что и священник способен дать маху; он выправил вмятину и произвел полный осмотр.

— Комар носа не подточит, — сказал он, радуясь, что участвует в маленьком сговоре. — Теперь кюре, хоть убей, ничегошеньки не заметит.

— Сколько я вам должен?

— Да о чем вы, отец, пара пустяков. Помолитесь за меня и за мою старенькую маму — ей последнее время нездоровится.

— Я не оплачиваю ремонт молитвами! — Священник побелел от гнева. — Ради всего святого, приятель, скажи, сколько с меня!

Испуганный механик, запинаясь, выговорил сумму. Отец Хёрли пришел в себя. Он положил руку ему на плечо и сказал:

— Пожалуйста, простите. Я очень сожалею, что вышел из себя и накричал на вас. Я был слегка на взводе, но это не оправдание. Можете ли вы меня простить?

По лицу человека разлилось облегчение.

— О чем речь, отец. Нет ничего хуже для настроения, чем врезаться в какие-нибудь пакостные ворота, в особенности для почтенного духовного лица вроде вас. Не берите в голову, повреждения-то никакого, можно считать, и не было. Так, одно название.

Отцу Хёрли вспомнилось бледное лицо девятнадцатилетней Джейн Моррисси, студентки социологического факультета, девичье лицо, одна сторона которого была залита быстро высыхающей кровью. На мгновение ему сделалось дурно.

Он знал, что его жизнь никогда уже не будет такой, как прежде. Знал, что перешагнул какую-то границу и оказался в другом мире — мире лжи.

Ключи от машины он положил в конверт и бросил в почтовый ящик Грегори. Поставив машину на стоянке, вернулся пешком в дом священника.

В вечерних газетах он прочел о несчастном случае, слышал обращение к очевидцам по радио.

Потом он сыграл со старым кюре партию в шашки, но мысли его были бесконечно далеко от игры.

— Хороший ты человек, Джеймс, — говорил кюре. — Ты не поддаешься мне, как другие. Очень хороший человек.

Слезы навернулись на глаза отца Хёрли.

— Нет, каноник, я очень слабый человек, глупый, пустой и слабый.

— А-а, мы все глупые, пустые и слабые, — возразил кюре. — И все-таки есть в некоторых из нас хорошее, в тебе-то уж точно есть.

Эти страшные дни были уже в прошлом, а бессонница все не проходила. Он возобновил отношения с племянником — натянутые, формальные.

Сразу же после случившегося Грегори позвонил ему, чтобы поблагодарить за машину.

Отец Джеймс Хёрли спокойно проговорил в трубку:

— Боюсь, его сейчас нет.

— Но это же ты, дядя Джим… — Грегори недоумевал.

— Я уже наговорил столько лжи, Грегори. Одной ложью больше, одной меньше… — Голос у него был усталый.

— Пожалуйста, пожалуйста, дядя Джим, не говори так. Тебя кто-нибудь сейчас слышит?

— Понятия не имею.

— Можно мне зайти?

— Нет.

— А завтра?

— Не показывайся мне на глаза, Грегори. Никогда.

— Но я не могу… Не вечно же мне тебя избегать. Во-первых, я этого не хочу, а во-вторых, что подумают мать с отцом? Это будет выглядеть… ну, сам понимаешь как.

— Вряд ли они хоть когда-нибудь догадаются. По-моему, тебе нечего волноваться. Они никогда не поверят, что это был ты. Для них это будет всего лишь коротенькая газетная заметка, еще один печальный инцидент на улицах Дублина…

— Нет, я говорю о нас… Что, если мы больше не будем друг с другом разговаривать?

— Я думаю, мы будем разговаривать. Дай срок. Дай мне время.

Грегори никак не мог до него достучаться — не мог целыми неделями. Стоило ему появиться в доме священника, дядя извинялся: ему надо срочно бежать по вызову к больному. Если он звонил — повторялось то же самое.

В конце концов Грегори выбрал то единственное место, где точно мог рассчитывать на безраздельное внимание человека, который его избегает.

Окошечко в исповедальне отодвинулось. В нем показалась красивая голова отца Хёрли. Священник не смотрел на кающегося; подперев голову рукой, он смотрел вперед и чуть вниз. Поза слушателя.

— Да, дитя мое, — начал он как обычно.

— Благословите, отец, ибо я согрешил, — произнес в свою очередь традиционную фразу и Грегори.

Голос был слишком знакомым, не узнать его было нельзя. Священник в смятении вскинул голову.

— Боже правый! Ты решил вдобавок посмеяться над таинством? — зашептал он.

— Ты нигде больше не стал бы меня слушать. Я пришел сюда, чтобы сказать, как я сожалею.

— Это не мне ты должен говорить.

— Как раз тебе. Богу я уже сказал через другого священника. Я решил ежемесячно выделять определенную сумму из своего заработка на благотворительность. Я отказался от алкоголя. Боже мой, дядя Джим, что еще мне сделать? Прошу тебя, скажи мне. Я не могу ее воскресить, даже тогда не мог бы.

— Грегори, Грегори… — Слезы стояли в глазах отца Хёрли.

— Какой в этом прок, дядя Джим, какая польза от того, что ты не будешь со мной разговаривать и не будешь приезжать к нам домой, потому что не хочешь говорить обо мне? Вот если бы я тоже погиб той ночью, тогда все было бы иначе, тогда вы бы дружно меня оплакивали. Так разве мы не радоваться должны, что, по крайней мере, я жив, пусть даже эта девушка, бедняга, погибла в катастрофе?

— Из-за пьяного водителя, бежавшего с места происшествия.

— Я знаю. Я признал свою вину.

— Но не заплатил за нее.

— Но ради чего? Нет, в самом деле! Чтобы разбить маме сердце, опозорить отца, запятнать тебя? И представь, что дело всплывет сейчас, когда прошла уже не одна неделя… Все будет выглядеть еще хуже. Мы не можем вернуться в ту ночь. Если б я только мог, я бы…

— Прекрасно.

— Что?

— Прекрасно, говорю. Мы будем друзьями.

— А, я знал, что ты в конце концов смягчишься.

— Ну хорошо, ладно, ты прав, я смягчился. А теперь не мог бы ты освободить это место для кого-нибудь другого, кто желает открыть душу перед Богом?

— Спасибо, дядя Джим. И еще, дядя Джим… Священник промолчал.

— Не выберешься как-нибудь ко мне пообедать? В субботу, например. Будет парочка моих друзей, никакого алкоголя. Пожалуйста, а?

— Хорошо.

— Спасибо еще раз.

И он отправился к племяннику в гости. Были двое молодых людей и девушка — приятная, веселая компания. За обедом пили вино и добродушно спорили о том, остается ли церковь и поныне духовной властительницей Ирландии. Отец Хёрли был хорошо подкован в дискуссиях такого рода: почти все дети его друзей поднимали эту тему. Он был неизменно вежлив и предупредителен, мог взглянуть на проблему с одной стороны, с другой и со всех прочих сторон. Он умел успокоительно журчать словами и в нужный момент создать видимость, что зарапортовался, тем самым предоставляя и другой стороне возможность безболезненно уступить в каком-нибудь пункте.

Он внимательно следил за Грегори — тот не пил ничего, кроме минералки. Все-таки парень испытал потрясение и пытается начать новую жизнь. Наверное, и впрямь надо бы смягчиться и постараться его простить, несмотря на то что себя самого он простить не может. Он улыбнулся племяннику, и тот ответил ему теплой улыбкой.

После обеда они все вместе убрали со стола и отнесли посуду в маленькую со вкусом обставленную кухню.