Серебряная свадьба - Мейв Бинчи

«Она говорила, что ты для нее больше, чем дочь, — ты ей друг».

Добрые слова, ласковые прикосновения, грациозные жесты — мама осталась бы довольна. Никто не перепил и не буянил, однако царило приятное оживление, в котором мама усмотрела бы свидетельство того, что прием удался. Несколько раз Морин ловила себя на мысли, что собирается поговорить об этом с матерью, когда все кончится.

Хотя, говорят, так часто бывает. В особенности когда между двумя людьми была настоящая близость. А мало найдется матерей и дочерей, которые были бы так близки, как Софи Бэрри и ее единственное чадо Морин.

Возможно, все потому, что Софи была вдова и Морин столько лет жила без отца. Мать и дочь были очень похожи, вероятно, по этой причине люди преувеличивали их близость.

Софи поседела лишь к шестидесяти годам, и ее роскошная синеватого отлива седина ничем не уступала прежним волосам, блестящим, черным как вороново крыло. До последнего дня она носила двенадцатый размер и говорила, что скорее умрет, чем наденет одно из тех палаткообразных произведений портновского искусства, в которых с определенного возраста безвозвратно тонут столь многие женщины.

Безупречная внешность и жесткие стандарты не всегда помогали Софи завоевать любовь окружающих, но ей нужно было от них безграничное восхищение — и его-то она получала, получала всю свою жизнь. И она, Морин, позаботится о том, чтобы смерть Софи не поколебала этого положения вещей; с таким именно расчетом она закончит оставшиеся дела. Дом будет продан без всякой недостойной поспешности, поминальные открытки будут простыми, с черной каемкой и какой-нибудь уместной молитвой, чтобы можно было послать на память и друзьям-протестантам. Никакой слезливой безвкусицы, никаких фотографий. Этим занимается только прислуга, сказала бы мама. Уж она-то, Морин, не оскорбит память матери.

Предстояло еще разобраться с ее вещами. Друзья предлагали помощь, мол, это так тяжело, лучше, если поможет кто-нибудь посторонний, тогда удастся все быстро рассортировать без лишних эмоций. Но Морин только поблагодарила с улыбкой и заверила, что предпочитает сделать все сама. Большого желания разбирать вещи в одиночестве она не испытывала, но мама ни за что не позволила бы чужому человеку притронуться к своим вещам, не говоря уже о личных бумагах.

Отец Хёрли, которого они знали много лет, тоже предложил помочь. Он рад будет просто посидеть с ней, чтобы ей не было одиноко. Он говорил искренно, и маме он всегда нравился; она считала, что такой священник — украшение церкви, приятный в обхождении, культурный, к тому же, знаком со всеми стоящими внимания людьми (высокая похвала в устах мамы). Но даже его мама не подпустила бы к своим личным бумагам. Трогательные, берущие за душу проповеди, это да, идеальный священник для нашего прихода, но он не должен иметь никакого касательства к их личным делам. Это — забота Морин.

Ну и Уолтер, конечно, захочет помочь. Но об этом не может быть и речи. Все это время она держала Уолтера на почтительном расстоянии. Она не собиралась выходить за него замуж, поэтому не хотела, чтобы у людей сложилось впечатление, будто он — ее поддержка и опора. С какой стати она позволит ему разыгрывать на похоронах роль своей правой руки? Их близость могли бы неверно истолковать все эти старые кумушки, подруги ее матери, у которых осталась одна радость в жизни — досужие домыслы о детях друг друга. В свои сорок шесть так и не побывавшая замужем, она, должно быть, осчастливила их на много лет, снабдив прекрасной темой для обсуждения, думала Морин с мрачной усмешкой.

Милый, добрый Уолтер. Его считали подходящей для нее парой, потому что он тоже был холост, из хорошей семьи и с хорошей адвокатской практикой. Она знала, стоит ей захотеть, и они бы поженились. Но она не испытывала к нему ничего хоть сколько-нибудь похожего на любовь. Да и Уолтер не был в нее влюблен — не те годы. Когда-то, в молодости, он, наверное, пофлиртовал безобидно с парой девушек, может, был даже настоящий роман, который кончился ничем. У него был широкий круг друзей в Юридической библиотеке, его всюду приглашали — от лишнего мужчины никогда не отказывались.

Маме Уолтер нравился, но она была не настолько глупа, чтобы давить на Морин и пытаться устраивать ее судьбу. Кто-кто, а мама не стала бы пугать ее одинокой старостью. Взять ее саму — столько лет прожила без мужчины, но ее жизнь была полна, как ничья другая.

С тех пор как Морин недвусмысленно дала понять, что не помышляет об Уолтере в роли спутника жизни, мать никогда не возвращалась к этой теме — никаких разговоров о том, чтобы пригласить Уолтера на вечеринку с игрой в бридж, в театр, на выставку лошадей.

Уолтер был человек внимательный, обходительный и после нескольких бокалов хорошего кларета мог даже слегка расчувствоваться. Иногда он заводил речь об одиноких дорогах и о тех, кто все на свете принес в жертву карьере. Но Морин только смеялась в ответ и ласково возражала. Бога ради, да чем они оба пожертвовали? У каждого прекрасная квартира, хорошая машина, масса друзей и полная свобода. Они могут податься куда душе угодно: Морин — в Лондон или Нью-Йорк за новыми нарядами, Уолтер — на запад Ирландии рыбачить.

Они не были любовниками (а в Дублине на такие вещи смотрели теперь гораздо спокойнее). Как-то вечером предложение заняться любовью прозвучало, но было отклонено элегантно и со взаимными любезностями, а затем рассмотрено вновь — на тот случай, если отказ был всего лишь формальностью. Но они оставались симпатичной несупружеской парой и покорно обменивались над столом взглядами, встречаясь на званом ужине, хозяйку которого в очередной раз посетила гениальная мысль свести их вместе.

По иронии судьбы из всех мужчин, которые, случалось, появлялись в жизни Морин, единственный, кого мама сочла достойным, явился слишком поздно, когда Морин уже поняла, что ничего не хочет менять в своей жизни. Встреть она Уолтера лет двадцать назад, когда он был начинающим адвокатом, а она еще пробивала себе дорогу в мире моды, она бы, пожалуй, остановилась на его кандидатуре. Очень многие из ее подруг повыходили за мужчин, которых ну никак не могли любить в настоящем смысле слова. Никакой большой любовью там и не пахло, все эти свадьбы, на которых она побывала в шестидесятые годы, — лишь альянсы, соглашения сторон, компромиссы. Только Дейрдра О'Хаган бросила вызов и вышла замуж за свою первую любовь — тем долгим летом, когда все они жили в Лондоне; вот это, может, и была настоящая любовь. Морин никогда не могла сказать наверняка. Даже несмотря на то, что она была на свадьбе подружкой невесты и в ночь накануне они с Дейрдрой спали в одной комнате, Морин не была уверена, изнемогала ли Дейрдра от любви к Десмонду Дойлу, рвалась ли к нему всей душой. Как сама она рвалась всей душой к Фрэнку Куигли.

Странная это была дружба — у нее с Дейрдрой. Их матери так хотели подружить дочерей, что в четырнадцать лет девочки сдались и стали вместе ходить в гости, на теннис, а позже на танцульки и субботние вечера в регбийном клубе.

К тому времени, как они поступили в Дублинский университетский колледж, они уже и в самом деле были в какой-то мере подругами. И обе знали, что могут обрести свободу только с помощью друг друга. Достаточно было Морин сказать, что она идет туда-то с Дейрдрой, и мама успокаивалась. То же самое у О'Хаганов — Дейрдра всегда могла использовать дочку Софи Бэрри как предлог или отговорку.

Потому-то им удалось отправиться тем летом в Лондон. А должны были сидеть дома — готовиться к экзаменам на степень бакалавра. Тогда, на корабле, направлявшемся в Хоулихед, они и познакомились с Десмондом Дойлом и Фрэнком Куигли.

Интересно, что бы сказал Фрэнк Куигли, узнав о смерти мамы. Морин не представляла, как он теперь говорит, исчез ли его акцент, стал ли он одним из многих других ирландцев, проживших двадцать пять лет в Лондоне, в речи которых соседствуют две разные струи, две культуры, заявляющие о себе в предательских словечках, выскакивающих в самый неподходящий момент.

Она знала о нем из газет; да и кто не знал о Фрэнке Куигли? Его всегда приводили в пример как ирландца, добившегося успеха в Британии. Иногда она видела его на фотографиях вместе с этой меланхоличной молодой итальянкой, на которой он женился, чтобы подняться еще выше в иерархии «Палаццо».

Может быть, Фрэнк стал теперь таким галантным, что, узнав о смерти ее матери, послал бы ей несколько сочувственных слов на открытке с золотым обрезом. А может, он все такой же неисправимый мужлан, и не постеснялся бы сказать: лучше бы она умерла двадцать пять лет назад!

Одно Морин знала точно: Фрэнк Куигли не забыл ее мать. И не забыл ее саму.

С ее стороны не было самонадеянностью верить в то, что воспоминание о ней не поблекло в душе Фрэнка, первой ее любви, она знала, что это правда; он вспоминает о ней с той же силой и остротой, как сама она вспоминает о нем, когда вообще позволяет себе о нем подумать. Однако к делу это не имеет отношения…