Ты будешь одинок в своей могиле - Джеймс Хэдли Чейз

по лодыжке острым каблуком.

Анита задыхалась, я чувствовал, как напрягаются все ее мышцы. Когда она попробовала ударить меня еще раз, я вывернул ей руку, заставив повернуться спиной, и завел эту руку к лопаткам. Красотка согнулась, тяжело дыша. Я надавил еще, и ее пальцы наконец выпустили оружие. Пистолет упал на ковер, и я ударом ноги послал его под кровать.

– Ты мне руку сломаешь, – простонала она, опускаясь на колени.

Я отпустил ее запястье, подхватил Аниту за оба локтя и поднял на ноги. Затем отпустил совсем и отступил на шаг назад.

– Прошу прощения, – сказал я, хотя знал, что никакого раскаяния в моем голосе не прозвучит. – Может, заключим перемирие и поговорим? Так зачем ты отдала Дане Льюис свое ожерелье?

– Я не отдавала, – ответила она, потирая запястье и глядя на меня исподлобья. – А ты мне чуть руку не сломал.

– Вы пришли к ней домой вместе. В тот момент на шее у тебя было ожерелье. А когда ты оттуда выходила, украшения уже не было. И его нашли в комнате Даны. Значит, ты ей отдала. Зачем?

– Говорю же: я не отдавала.

– Тебя видели, – объяснил я. – Все равно придется рассказать: не мне, так полиции. Давай решай скорей, кому скажешь.

Тут Анита вдруг бросилась за кольтом: повалилась на колени и стала шарить под кроватью. Очень старалась, но пистолет ей было не достать.

Я подошел и поднял ее на ноги. Анита попыталась снова оказать сопротивление, но мне это уже порядком надоело, и я кинул ее на кровать – с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Анита лежала на спине, грудь ее ходила ходуном, руки распластались по сторонам на зеленом покрывале.

– Так зачем ты отдала Дане ожерелье? – повторил я вопрос.

– Я не отдавала! Ожерелье украли! Я ей не отдавала!

– А почему после встречи с Даной ты взяла такси и поехала на Восточный пляж?

Анита попыталась встать. Лицо ее было искажено страхом.

– Это еще что значит? Я туда не ездила!

– Нет, ездила. И была там, когда застрелили Дану. Это ты ее убила?

– Нет! Не была я там! Убирайся отсюда! Не хочу с тобой говорить! Убирайся!

Странное дело: она, похоже, все это время боялась, что ее услышат. И этот ее страх меня беспокоил. Она боялась не меня, а того, что я могу сказать.

Как только я начинал говорить, она напрягалась так, как напрягается пациент у дантиста, когда сверло подходит к нерву.

– Значит, ты ничего не знаешь? – спросил я. – А зачем тогда прятаться? Почему не пойти домой? Серф знает, что ты здесь? Давай колись!

Анита полулежала-полусидела на кровати, дрожала и отодвигалась от меня.

Она начала было что-то говорить, но с губ слетел только какой-то лепет. Она застыла с широко раскрытыми глазами как воплощение ужаса и смятения. Неприятное зрелище, надо сказать.

Оказывается, я не услышал, как отворилась дверь в дальнем конце комнаты и кто-то вошел. Только теперь я уловил движение в зеркале на туалетном столике и медленно повернулся.

В дверном проеме стоял, придерживая ручку, Ральф Баннистер.

Это был мужчина среднего роста, приземистый, широкоплечий, одетый в хорошо пошитый смокинг. Густая шевелюра темных седеющих волос, зачесанных назад так, что открывался высокий лоб; глаза маленькие, глубоко посаженные, а под ними темные мешки, придававшие его взгляду усталое выражение: он казался невыспавшимся. Губы бледные и тонкие, кожа бесцветная. Я видел Баннистера пару раз в лучших ресторанах в центре города, но говорить с ним мне не доводилось; вряд ли он меня тогда замечал. Он вообще был не из тех, кто замечает других. Да и по его виду трудно было догадаться, что он владелец безвкусного заведения вроде этой «Этуаль». Он больше походил на успешного адвоката по уголовным делам или на врача – специалиста по никому не ведомым болезням.

Краем глаза я видел, как напряглась Анита: лицо обращено к Баннистеру, кулаки сжаты, костяшки пальцев побелели.

Однако он не обращал на нее внимания. Его глазки изучали меня, и в молчании чувствовалась серьезная угроза.

– Что вы знаете про ожерелье? – спросил он.

Голос был негромкий и спокойный – словно церковный староста просит прощения у прихожанина за то, что посадил его на продуваемую сквозняком скамью.

– Вам лучше не вмешиваться в это дело, – ответил я. – Речь идет об убийстве.

– Где ожерелье? – спросил он.

– Под замком. Разве она не сказала вам, что причастна к убийству? Если вы прячете ее здесь, значит помогаете ей скрываться. Или вас такие мелочи не волнуют?

По-прежнему сохраняя спокойствие, Баннистер повернулся к Аните:

– Это тот человек, о котором ты говорила?

Та кивнула. Она по-прежнему выглядела окаменевшей от ужаса; вены у нее на шее выступили большими узлами.

– А как вы сюда попали? – спросил он у меня.

Я не собирался подставлять Гэйл Болас, когда в этом не было необходимости, и потому ответил так:

– Просто пришел. А кто бы меня остановил?

Баннистер отвел взгляд и поджал губы. Он пересек комнату мягкой осторожной походкой – можно было подумать, что он сердечник. Нажал на звонок, а потом вернулся и встал посреди комнаты.

Я думал про пистолет под кроватью: он мог мне очень пригодиться в эту минуту. Но чтобы его найти и поднять, надо было встать на карачки и подлезть под кровать. Вряд ли Баннистер, несмотря на его расслабленный вид, спокойно наблюдал бы за тем, как я ползаю. И я скрепя сердце решил подождать, что выйдет.

Долго ждать не пришлось. Дверь распахнулась, и на пороге вырос Гейтс. Он бросил на меня взгляд, и у него в руке сам собой появился пистолет.

– Как этот человек прошел сюда? – спросил Баннистер.

Гейтс вошел в комнату. На его неприятном лице читалась ярость.

– Его привела Гэйл Болас, – ответил он дрогнувшим от гнева голосом.

Послышалось шлепанье шагов по коридору, и в дверях появился Шэннон. Взгляд его перебегал с меня на Баннистера и обратно. Было заметно, как напрягаются его мускулы под смокингом.

– Приведи ее, – приказал Баннистер.

Шэннон развернулся и затопал прочь по коридору. Казалось, он заколачивает ногами сваи.

– А ты выйди в другую комнату, – приказал Баннистер Аните.

Та встала с кровати.

– Я вообще не понимаю, что он тут говорит, – произнесла она напряженно. – Врет все. Он пытается меня подставить.

Баннистер поглядел на нее так, как смотрят на дохлую кошку, валяющуюся в канаве.

– В другую комнату выйди, – произнес он тоном церковного старосты.

Она вышла.

Как только за ней закрылась дверь, хозяин обратился к Гейтсу:

– Я же ясно сказал: наверх никого не пускать. Еще один раз облажаешься, уволю. И тебя,