Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

это не менее очевидно, в искаженном, переворачивающем все вверх ногами виде. Надо сказать, что в этих религиозных представлениях в немалой мере отразился и частнособственнический инстинкт мужчины в частнособственническом обществе, о чем мы уже имели случай говорить выше, обществе вполне безнравственном, превратившем красоту женщины в личное владение – никому не позволено ее лицезреть, кроме ее законного властелина. Но и первобытные религии, в которых прекрасная нагота женского тела не только не осуждалась, но и культивировалась и превозносилась, не смогли помешать тому, что женщины, как правило, в обыденной жизни этой своей наготы стыдились, и не только потому, что некоторые из них имели основания стыдиться тех или иных изъянов в своем сложеньи, но и по принципу: что дозволено богиням и их жрицам, то не позволено простым смертным. И это очень хорошо показано в известной картине Тициана, условно называемой: «Любовь земная и любовь небесная». На ней изображены две равно прекрасные женщины, но одна из них одета, а другая сияет своей наготой. Что хотел здесь показать мастер, как не то, что стыдливость как таковая – особенность земной женщины, а не богини: боги не стыдятся своей наготы, так как сама их нагота божественна, красота же женщины неразрывна со стыдливостью (илл. 43). Женская стыдливость, как можно думать, имеет биологическую подоплеку, к тому же социально преобразованную. Стыдливость делает женщину еще более желанной, еще больше разжигает страсть в мужчинах и властно привлекает их к себе и в то же время той же стыдливостью, заставляющей ее скрывать свою наготу, женщина ограждает себя от алчных взоров мужчин. Такова, если можно так выразиться, «диалектика» женской стыдливости.

Нечего и говорить о том, что стыдливость женщины индивидуальна в высшей степени, испытывается и проявляется каждою по-своему. Слов нет, и изяществу, и нежности женщины свойственны совершенно индивидуальные особенности, делающие их – и изящество, и нежность – столь непохожими на соответственные качества любой другой женщины, но там этот неизбежный отпечаток индивидуальности, личности женщины как человека, не так явствен, как в случае стыдливости, так как и изящество, и нежность, как мы видели, суть столько же внешние, как и внутренние качества женщины (при этом в нежности больше от этого внутреннего мира женщины, нежели в изяществе), тогда как стыдливость – уже чисто внутреннее ее качество (хотя оно, как правило, и проявляется вовне, но может, однако же, и не проявиться, когда женщина научилась не выдавать своих чувств, не обнаруживать их), и потому уже целиком зависит от личностных данных женщины.

Но, как ясно само собой, было бы неправомерным на том основании, что стыдливость одной женщины не похожа на стыдливость другой, что она отличается неповторимыми особенностями, отрицать стыдливость как общую черту, свойственную женщине вообще, иными словами, как черту женственности, так же точно, как нельзя отрицать и изящество и нежность, хотя они тоже отличаются индивидуальными особенностями. Мы уже знаем, что красота и нежность разнообразятся бесконечно применительно к индивидуальным особенностям женщины, не переставая при этом, разумеется, быть красотой и нежностью. И то же в полной мере относится и к стыдливости, хотя она и прямо проистекает из внутреннего, интимного, строя женщины как личности.

Это чувство стыда, заложенное, как мы видели, в самом женском начале, растет в женщине вместе с ее нравственным ростом, достигая своего апогея в женщине-матери. Благодаря своей высокой миссии материнства женщина осознает себя носительницей и блюстительницей нравственности по природе, и ей стыдно за малейший промах, допущенный ею самою в этом отношении, – в нравственном отношении. В слишком кричащем противоречии любая нравственная бестактность, любое проявление безнравственности, находится с исконной и прославленной красотой женского существа. Женщина не мыслит себя отделенной от нравственности, и ей приходится не меньше краснеть за допущенную ею самою бестактность, чем и за бестактность других, в том числе и мужчин. Между прочим, это нравственное превосходство женщины, если и не всегда прямо, то косвенно признается и мужчинами, когда они сплошь и рядом выражают недоумение, как это такое (тот или иной безнравственный поступок) могла допустить женщина (мужчина, мол, это другое дело, от него всего можно ожидать!).

Женщину отличает повышенная стыдливость по сравнению с мужчиной еще, следовательно, и потому, что она осознает в себе и повышенную в сравнении с ним нравственную ответственность, проистекающую опять-таки из ее специально женской, материнской миссии. И так же, как она опекает зреющий в ней плод, она нравственно опекает и все человечество. Вот почему стыдливость так украшает женщину, и решительно ничто другое так ее не уродует, как холодное бесстыдство. Некрасивая внешне женщина может отличаться другими чертами женственности, столь, как мы видели, привлекательными, но бесстыдная женщина – урод, как бы внешне она ни выглядела. Впрочем, по моему глубокому убеждению, бесстыдных женщин не бывает, как не бывает и безнравственных женщин, о чем мы уже имели случай говорить. Женщина может проявить бесстыдство в том или ином случае жизни, но этот бесстыдный поступок так же не способен сделать женщину бесстыдной, как и безнравственный поступок – безнравственной. Даже и проявляя бесстыдство, женщина отдает себе отчет в том, что она поступает вопреки собственной природе – как женщины. Слишком глубоко сидит в ней это чувство стыдливости, заложенное в ней от природы, вскормленное с раннего детства и росшее в ней вместе с ее собственным физическим и духовным ростом. Отдает она себе, конечно, отчет и в том, что истинная красота женщины, в том числе и телесная, есть красота одухотворенная, стало быть, нравственная, и что она так же не вяжется с бесстыдством всякого рода, как, напротив, вполне согласуется с женственною стыдливостью. Иными словами, красота и бесстыдство, как и красота и безнравственность – «две вещи несовместные», как и «гений и злодейство», как о том писал Пушкин в «Моцарте и Сальери» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1950. Т. 5. С. 366).

Те, что говорят о «демонической красоте», отличающей человека, полного зла, в том числе и женщину, – не ведают, что говорят. Стремясь оторвать эстетику от этики с целью сделать первую независимой от второй, они утверждают, что эстетические категории имеют вполне самостоятельное значение и к ним этические определения и оценки не приложимы. Красота – это-де эстетическая категория, а не этическая (таковой некоторые эстетики признают добро, или, по их терминологии, благо). И в доказательство того, что красота – категория чисто эстетическая, «равнодушная» к добру и злу, они и ссылаются на существование некоей демонической красоты: хоть и зло, но красивое. Здесь не место распространяться о том, насколько ученые, о которых шла