Русские современники Возрождения - Яков Соломонович Лурье

переводная «Диалектика» греческого поэта и философа VII–VIII вв. Иоанна Дамаскина, — сочинение, излагающее те логические и грамматические знания, которые были восприняты византийской наукой от античности. «Диалектика» Дамаскина, видимо, оказала влияние и на «Написание о грамоте», и на «Лаодикийское послание».

Как и «Лаодикийское послание», «Написание» особенно настаивало на «самовластии души», провозглашая, что бог дал человеку при его сотворении «самовластна ума», открыл ему «вольное произволение» к «добродетели или к злобе», «путь откровения изяществу и невежествию»; автор объявлял даже воплощением «самовластия» грамоту: «грамота есть самовластие, умнаго волное разумение…» В «Лаодикийском послании» говорилось: «…наука преблаженна есть. Сею приходим в страх божий — начало добродетелей…» В «Написании» то же говорилось о грамоте: «…сим учением приходят человецы (люди) в страх божий…»{107}

Итак, постигнув грамоту, образованность, знание, человек станет поистине свободен: он узнает, где добродетель, где злоба, где изящество, где невежество. Ну, а пока? А пока во всех землях, которые перевидел Федор Курицын, не было ни свободы, ни справедливости. Одни законы существовали для простых людей, другие — для людей сильных. Взяточники-воеводы, описанные в кирилло-белозерском летописном своде, изменник и «тать» Кулодарь, с которым судьба связала Ефросина, отнюдь не были исключительными фигурами. Да и князья церкви бывали не лучше своих мирских собратьев. По всей стране росли монастыри; им принадлежали огромные угодья; но монастырским старцам этого было мало: каждый день княжеские судьи разбирали тяжбы монастырей с их соседями — крестьянами-общинниками, землевладельцами, другими монастырями. Игумен Чудова монастыря не постеснялся даже подделать завещание одного из князей, чтобы помочь Спасо-Каменному монастырю завладеть наследством князя{108}. Испугать таких людей мог разве что дьявол. И Курицын решил рассказать им о князе-дьяволе.

«Бысть (был) в Мутьянской земле греческой веры христианин воевода именем Дракула влашеским (молдаванским, румынским) языком, а нашим — диавол. Толико (так) эломудр, яко же (как) по имени, то и житие (жизнь) его», — так начиналась Повесть или Сказание о Дракуле.

Дракула расправлялся с нищими, с неверными и ленивыми женами, неискусными послами, посадил на кол монаха, пожалевшего казненных, и даже слугу, отвернувшегося от смердящих трупов на кольях, среди которых имел привычку пировать «мутьянский воевода».

— Тамо ти (тебе) есть высоко жити — смрад не может тебе дойти (дойти), — балагурил он, отправляя брезгливого слугу на казнь.

Курицын вовсе не скрывал от читателей дьявольской жестокости своего героя. Но к анекдотам о Дракуле, услышанным им в Венгрии и Молдавии, он добавил от себя авторские рассуждения о жестоком мутьянском воеводе. Именно этот дьявол, сажавший людей на кол, добивался в его повести того, чего не могли достигнуть другие правители: искоренял зло в своем государстве. «Яко (если) кто учинит кое зло — татьбу (воровство), или разбой, или кую лжу (неправду), той никако не будет жив. Аще ль (будь то) болярин, или священник, иль инок, или просты (простой), аще (если) и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись (откупиться) от смерти. И толико (так) грозен бысть (был)». И тут же приводились конкретные примеры искоренения «зла» Дракулой: в пустынном месте, где протекал горный источник с прекрасной ключевой водой, Дракула велел оставить золотую чашу и никто не смел ее унести; иноземный купец мог спокойно ночью оставлять свои товары посреди улицы: Дракула ручался за безопасность его имущества…

Что же доказывали, по мнению автора, все эти истории? Казался ли ему «мутьянский воевода», несмотря на все его жестокости, образцом справедливого государя?

Как и Ефросин, Курицын знал, что идеалы «Нестора XV века» — составителя «свода 1448 г.» не осуществились: «братские» отношения между князьями не стали Основой объединения Руси. Русское государство было создано отнюдь не на договорных началах. И, конечно, в этом государстве остались все те многочисленные беды, от которых ефросиновское «Слово о рахманах» освобождало счастливых людей, — там сохранялись «вельможи», «свары» и «бои», «купля» и «продажа» в сочетании с «татьбой» и «разбоем». Но, может быть, это зло, не устраненное полюбовным соглашением «братьев»-князей, могло быть уничтожено тем самым государем, который силой подчинил себе соседние земли? Может быть, подавив местные вольности, он установит равенство всех своих граждан — бояр, священников, монахов и простых людей — перед законом? Мы не знаем, верил ли в такую возможность Ефросин, но Курицын, очевидно, надеялся на устранение «зла» могущественным государем; надеялись на него и такие люди, как новгородские священники Алексей и Денис. В отличие от автора «Слова о рахманах» они имели, стало быть, не только негативную, но и определенную позитивную программу — хотя совсем иную, чем составитель «свода 1448 г.», «Нестор XV века».

Автор «Повести» не прославлял «мутьянского воеводу» и вовсе не видел в нем «модель царского поведения» для Ивана III. Повесть его была не апологией, а скорее предостережением. Автор ее хотел напомнить людям, и в особенности боярам, священникам, инокам и владельцам «великих богатств», до каких крайностей может дойти власть, если ей будут мешать ввести новое государственное устройство. А в том, что такое устройство будет введено и притом с его, Курицына, ближайшим участием, в этом Федор Васильевич не сомневался.

Враги Курицына

80—90-е годы XV века были временем, которое десять лет спустя игумен Волоколамского монастыря Иосиф Санин назвал временем «пагубной и богохульной бури» в Русской земле. Жалуясь на «церковный раздор от еретического нападения», новгородский епископ Геннадий писал в 1489 г., что до сих пор «того ни в слуху не бывало, чтобы быть в Руси какой ереси». То же твердил Иосиф Волоцкий{109}.

Говоря о «неслыханности» ереси в Русской земле, обличители явно кривили душой. Во всяком случае Новгороду и Пскову, где владычествовал Геннадий, еретики были знакомы уже больше века. Это были так называемые «стригольники», отвергавшие всю церковную организацию (священников, архиереев, епископов) и многие таинства — исповедь, причастие. Допросив новгородского еретика-монаха Захара и убедившись, что он не признает таинств, совершаемых духовенством, поставленным «по мзде» (за деньги), Геннадий с торжеством заявил:

— И аз (я) познал, что стригольник{110}.

Как же относилась к этим событиям мирская и духовная власть, как развивалась борьба между теми, кто начал еретическую «бурю», и теми, кто ей противодействовал? К сожалению, известий об этом сохранилось мало. Как раз в 80-х годах, с укреплением власти русского государя, прекратилось на Руси независимое летописание, породившее в предшествующие десятилетия такие интереснейшие памятники, как «свод 1448 г.» и Кирилло-Белозерский свод 1472 г.

Последний общерусский оппозиционный летописный свод, сохранившийся в составе Софийской II и Львовской летописей XVI века, доходил до середины или конца 80-х годов XV в. Свод этот несомненно был