Ловцы человеков - Олег Геннадьевич Суслопаров

разложился на мелкие составляющие под напором учительского тела. В падении педагог сделал отчаянную попытку пойматься за свой стол, тоже не обойденный на перемене вниманием охотников за болтами. Разложившийся от удара руки стол с грохотом накрыл приземлившегося на останки стула педагога…

Вечером этого дня лучший ученик класса – отчаянный индивидуалист – как и все, смотрел по телевизору трансляцию с похорон очередного генерального секретаря ЦК КПСС. После издряхлевшего за руководством страной Брежнева генсеков на заседаниях политбюро выбирали, видимо, из числа находившихся в предсмертном состоянии, и хоронила их страна практически ежегодно. Третьи подряд похороны генсека вызывали у сидящих перед телевизорами только усмешки. И тут его осенило: ситуация точь-в-точь такая же, какая была описана на уроке. Члены политбюро сами превратились в уставших карликов, значит, неизбежно скоро в стране сменится эпоха!

Быть в числе смердов, которым не счастливится жить в смутное время, индивидуалисту не хотелось, поэтому уже во время обучения в институте он стал стараться скопить наблюдения, которые помогли бы ему потом всплыть на самый верх человеческой массы. Первый курс прошел в этом плане довольно непродуктивно, но потом его забрали-таки в армию…

В советской армии он быстро понял, почему ее называют хорошей школой, которую лучше пройти заочно. Сколько дерьма лезло из массы вчерашних пай-мальчиков, лишившихся мамочкиного и прочего присмотра! Внутренний порядок в казарме был построен на чисто уголовных законах, жестокость сильнейшего для поддержания своего положения была совершенно неестественная. Того, кого удавалось сломить психически, старались опустить морально изо всех сил, причем самоутверждались таким образом не какие-то единицы, а все, кто стремился не оказаться на месте сломленного. Шло жесточайшее постоянное соревнование: кто как сможет утвердиться за счет опускания ближнего. Самоубийства были обыденностью, но никого не пугали, а наоборот, воспринимались спокойно и даже иронически. И самое страшное – так же точно воспринимали их и офицеры, со смехом рассказывающие друг другу подробности того, как еще один их подопечный повесился. Ответственности за подобное ни для кого просто не подразумевалось. Словно специально для сокрытия гнилости в войсковой среде и сильнейшего «раскрепощения» юнцов в армии было заведено увозить их служить подальше от места жительства родителей и рассовывать в части по одному.

«Воевать бы вас послать! Ох, попристреливали бы друг друга в затылок! – брякнул как-то сдуру солдатам один из офицеров его полка, воевавший в Афганистане в первый год той войны, когда СССР еще вводил в эту страну не группы новобранцев после учебки в Фергане, а свои самые обычные части, которые в первом же бою несли большие потери.

Не совсем протрезвевший капитан строил утром их роту, с ухмылкой преподносил им задание на день: «Слушай мою команду, орлы! Сегодня у нас обучение высокоинтеллектуальное: лезем в канавы и щиплем одуванчики вокруг казармы, козлы!» – затем уходил опохмеляться и спать. На постоянно занимающегося с солдатами офицера коллеги смотрели бы как на идиота. Зачем утруждаться, когда и без их особого участия установится в солдатских коллективах свой образ порядка? Достаточно лишь помочь стравить между собой вчерашних подростков широко практикуемым методом «воспитания через коллектив»: при случае наказывалась вся рота часовой пробежкой сразу после обеда или еще каким-то способом поизвращеннее. Безразличие, насаждаемое сверху, порождало жестокость, идущую снизу.

Солдаты вместо какого-то реального обучения почти просто отбывали срок в армии, как уголовники. Вся его индивидуалистическая сущность отчаянно протестовала против этого дикого мироустройства, в которое выродилась когда-то боевая армия. Ему отвратительно было смотреть и на тех, кто сносил издевательства, и на тех, кто самоутверждался таким образом. Что за идиотизм – заставлять сходить с ума от безделья и беситься юнцов два года, когда все обучение, какое здесь есть, можно уместить максимум в пару недель? Кого хотят напугать этой бьющей друг другу морды массой, которую страшно наедине с оружием оставлять?

К тому же он, как и другие москвичи, не увидел в среде провинциальной не видавшей колбасы в свободной продаже молодежи особой любви к своей персоне. «Почему нас, москвичей, в армии не любят?» – спросил он у одного сослуживца. «Потому что у вас все есть и вам всего мало!» – обрисовал тот отношение провинциалов к куда более богато живущим жителям советской столицы. «Дурак! За это уважать надо и такими же быть, а не холуями, которые только завидовать умеют. У кого мозгов побольше, того власть немного и за людей считает», – подумал он, но вслух не произнес.

Впрочем, одно впечатление от армейской службы заставляло его потом улыбаться. Однажды он угодил на гауптвахту – в сырой кирпичный полуподвал, полным властителем дум заключенных в котором был прапорщик, болезненно мечтающий о славе. Каких только приколов не придумывала его дурная голова, когда он ночью забегал сюда, возвращаясь домой с попойки! Зная о такой повадке прапорщика, он не слишком удивился, когда среди ночи открылись рывком двери камер и раздался вопль:

– Предатели! Отсидеться решили в стороне от атакующего пролетариата! За предательство дела революции – к стенке!

Пьяный прапорщик дико вращал глазами и размахивал автоматом, строя всех своих постояльцев около стенки под тускло горящей лампочкой. Кричал он чудные матюговые словообразования тоже дико и надрывно, не давая никому опомниться и умело инсценируя помешательство на фоне запоя.

– К стенке лицом, зародыши буржуазии! Именем …стического …национала приговариваю вас к расстрелу! Приговор уполномочен привести в исполнение немедленно! За революцию!

«Холостыми зарядил, что ли?» – мелькнула в голове у арестанта догадка, но с первыми выстрелами он на всякий случай быстро брякнулся на пол. Отгрохотала в тесном помещении автоматная очередь под визг стрелявшего. Кто-то хлопнулся на пол рядом, а кто-то – прямо на «индивидуалиста», почувствовавшего телом, как по нему потекла струйка горячей крови. «Настоящими стрелял, сволочь! – забилась в мозгу мысль, пронзившая, как сосулькой, все нутро. – Только бы раненых добивать не стал!» Руки мелко затряслись, но тут лежащий сверху завозился, стал подниматься. Обоняние распознало, что горячая пролившаяся жидкость – вовсе не кровь…

– Вырастете буржуинами – точно расстреляю! Разойдись по камерам! Гы-гы… – уже добродушно напутствовал довольный своей шуткой прапорщик.

В общем, индивидуалист сделал для себя в армии выводы, которыми руководствовался потом всю жизнь.

Во-первых, посчитал он, отличительная черта советских людей – стремление не понять что-то умом, а взять на веру. Десять раз повтори, что черное – это белое, и вслед за тобой начнут это повторять и другие, хотя они вполне различают цвета. Скажи после этого, что черное – все-таки черное – на тебя озлобятся. Эти люди уже боятся жить своим умом. Значит, они всегда пойдут не за тем, кто громче прокричит общие лозунги. При этом тупо будут уверены, что все образуется и