Поднебесная (сборник) - Александр Образцов

Бондаревский. Парни, боюсь я… (Нерешительно поднимается). Что характерно, водку принимаю, а бражку… (Подходит). Полкружечки… (Темников подает кружку). Ох, боюсь я, парни… (Пьет).

Темников. Вот теперь можно и поговорить. Давайте-ка сначала перекусим.

Едят со сковороды.

Краков. Вася, ты как?

Демчик (стонет). Не видел бы ее… (Ложится спиной к столу).

Бондаревский. Вася трудно выходит.

Темников. Значит, не будем его соблазнять… Дело обстояло таким образом. Три часа ночи. Нарастает жуткое желание выпить. Сидим вдвоем за полированным столом и между нами – хрустальные рюмки. Он говорит…

Краков. Кто?

Темников. Никита. Никитка говорит: «А что это я вижу темное в бутылке на подоконнике?» «Олифу», – отвечаю я. Мы молча смотрим друг на друга. Я встаю, разливаю олифу…

Краков. Ну-у…

Темников….в хрустальные рюмки. Мы пьем. И молча смотрим друг на друга. Затем наливаю снова… Симеон, зачерпни! Мы пьем. И я вижу, как лицо Никитки начинает симметрично ползти по линии носа вверх-вниз, вот так. (Ладонями перекашивает лицо). «Ты чего?» – говорит Никитка. «А ты?» – отвечаю я. И нас начинает ломать…

БОНДРЕВСКИЙ. А в Польше, парни, я пил спирт из дерьма…

Темников. Константин Палыч! Не эстетично, простите.

Краков. Ага, Костя, давай!

Бондаревский. В железной бочке сварщик заваривает крышку. Она стоит год…

Демчик. И не год она стоит.

Бондаревский. Вот, Вася не даст соврать. Стоит она год, а потом получаем чистейший медицинский ректификат. Так что, парни, все самое чистое в жизни мы получаем из дерьма.

Темников. Константин Палыч, руку! (Жмет руку Бондаревского). Правда, тоска от этого закона природы… Маман меня, конечно баловала. Но вот что характерно, Константин Палыч. Балуя меня, она не могла представить, что балованный ребенок превращается в конце концов в громадного кабана, который привык обжираться. Да и как она могла представить, если у нее опыта не было. Правда, хорошей заменой опыта служит хорошая порция мозгов…

Иванов. У тебя что, отца не было?

Темников. Папы у меня были приходящие, один другого лучше. Она их меняла по моему желанию. Архитекторы, функционеры, профессора. А мне хотелось слесаря. Не вру, клянусь. Чтобы он точил железо, чтобы у него руки были такие… твердые. (Смотрит на свои руки.) Недостижимый идеал.

Иванов. Что у вас, две машины, что ли?

Темников. Да, у нас «Форд» и «БМВ». У моего последнего отца, латифундиста, и у меня… А ты что не пьешь? На сахар сбрасывался. Смотри.

Иванов. Время не хочу терять.

Темников. Да ты, по-моему, немец. Хотя и с русской фамилией Иванов. До мая пять месяцев, а он, видите ли, время боится упустить.

Иванов. У меня все рассчитано.

Темников. Да, ты немец. Но ничего. Немцы – люди порядочные.

Демчик. Чего ты говоришь! (Садится на кровати.) Ты знаешь, что такое немцы?

Темников. Знаю, Вася.

Демчик (заикаясь). Четыре года бы-ыло… В Гомельской области Калинковичи… Я… (Не находит слов, машет рукой).

Темников (подает ему кружку). Прими, Василий. Не трави душу. Вижу ведь, что у тебя все горит.

Демчик (машинально берет кружку). Немцы… Два годика, на мороз… Дите заплакало и его за это в снег… и мамке говорит: «Хальт!»

Темников. Кто спас?

Демчик. Соседка… (Демчик как будто сам удивлен своим воспоминанием).

Пришла за чем-то, а я в снегу… в рубашке… босой…

Темников (пауза). Правда жизни. Без эффектов. Выпей, Вася. Чего теперь вспоминать?

Демчик (с отвращением смотрит на кружку, вздыхает). Да… А ты говоришь – немцы… (После небольшой внутренней борьбы выпивает).

Краков. Были немцы, потом американцы. Чего они так русских не любят?

Темников (Демчику). Давай, закуси.

Демчик. Да я не люблю… если выпью, я не закусываю… (Лезет под кровать, достает банку тушенки, ставит ее на стол.)

Темников. Это нас и губит… А американцам, Симеон мы до лампочки. Вообще все люди друг другу до такой степени безразличны… Константин Палыч подтвердит.

Бондаревский. Да… Был я, парни, и в Германии. С сорок второго года батрачил там у одного ихнего кулака. И что характерно, было мне лет пятнадцать в сорок четвертом. До этого мы жрали отдельно, но так… не голодали. А в сорок четвертом хозяин уже по-онял, что ты думаешь? Не дурак. Понял, значит, все, и «битте» говорит, за наш стол. Ну, я тоже понял. Как за стол сяду, так хозяйскую дочь цап за ляжку! правой, значит ем, а левой под столом шурую. А та ничего, сидит, не краснеет. Там у них с этим спокойно, этого добра хватает. Ага. А как американцы пришли, здоровый я был бугай. Был у меня, так, «вальтер» был, обойм полные карманы, и полгода я от Гамбурга до Бремена ходил с этим «вальтером», пока не словили.

Темников. Такие дела, Константин Палыч, Интерпол не одобряет.

Бондаревский. Чего?.. А потом в Польше. Я говорю – поляк я. Понял? Поляк. И меня – в Польшу. Но там, парни, голодно было. Пришел и говорю – я русский.

Краков. Ты что, по-польски можешь?

Бондаревский. Старик мой был пшек. Ну, вот. И снова я у родной мамаши в Харькове…

Темников (Иванову). Давай, Николас! Что ты, в самом деле? Симеон, зачерпни ему.

Краков зачерпывает. Иванов, подумав, присаживается к столу.

Темников. Ну вот, все в сборе. Главное, друзья, это коллективная ответственность. Или пить, или работать. Третьего не дано. Иначе можно сбичеваться в одиночку.

Краков. А у нас был один в Чернигове писатель. Тогда он был еще молодой, в войну. Это батя рассказывал. Сейчас, говорят, известный писатель, в Киеве. Так он, значит, пришел в Чернигов, как немцев выбили, а женка его – с пузом. А? От кого? Вот тебе жена, вот тебе пузо, а вот тебе от кого неизвестно. Думаешь, он ее спрашивать стал? Он эту женку повел на речку, Десна у нас, такая… широкая река, а дело было зимой. И он ее, эту женку с пузом, в прорубь запихал и уехал. А сейчас большой писатель. Я его даже книгу купил. Только фамилию забыл – то ли Загуменный… не… как же его…

Темников. Ну что вы за истории выдаете, мужики! Мы же сидим в суровой сибирской тайге, на переднем крае бешеной валютной жатвы и скромно празднуем наступление Нового года. Давайте я вам лучше в лицах изображу совершенно невероятную историю…

Краков. Нет, ты, Владимир, должен знать – писатель известный – Забегельный, За…

Темников. Все, Симеон! Я лишаю тебя слова за историю, порочащую члена СП. Слушайте. Как я стал бичом. Мужики! Константин Палыч! Это интересно. Так вот, с некоторых пор я начал ощущать тщету жизненных усилий. Так, знаете, все есть, бываю регулярно у френчей, у алеров, вокруг Европы вожу замечательных своих земляков, но становится мне все гнусней… Тихо, мужики! Сейчас будет веселее. В Сирии есть такой городишко, Латакия. Дыра редкая. Такая же, как Поти, например, или Пирей, или Венспилс, Сетубал. Дыра. Кормили нас в портовом ресторане. Воздух был такой желтый, горячий, похожий на сливочное масло. И мухи в этом воздухе были такие жирные, отвратительные… Сядет эта муха на руку и после нее пятно остается. А группа была, мужики, обычная. И была там Николаева, ткачиха. Хорошая баба, толстая, ну – русская баба, мужики, всю жизнь экономила, а потом все деньги в круиз ухнула. И сидит она напротив, и жрать ей неохота, а она пихает, пихает в себя. Мне на нее смотреть жутко. Ну, вот как если бы какого-то самурая, откусывающего себе язык, посадили за мой стол. Короче, был я уже на грани. Доела Николаева суп, подошел официант, начал тарелки собирать. А Николаева вдруг говорит: «Переведите ему, Владимир Игоревич, что мне и второе сюда же. Чего зря посуду пачкать?» И не отдает ему тарелку. Я передал. Официант, наверное, никогда в жизни так не удивлялся. И такую он скорчил рожу, и с таким презрением посмотрел на Николаевы… да… Тоска… Я после этого… Ну, что скажешь? Что там, Вася, говорить про химлесхоз. Что тут жить-то, как? Там ведь, мужики, недалеко от Латакии есть гора, называется Голгофа, и это так давно было, а вот Васю Демчика до сих пор на снег немцы выкидывают… А что это я рассказал-то веселое такое? Нет, есть веселая история, есть! Есть! Работаю в Братске, в винном отделе. Одет в синий халат, на шее косынка узелком, бичую со страшной силой третий месяц, не просыхаю. Приходит машина с ящиками. Начинаю выгружать и вдруг слышу – что такое? Ридна итальянска мова! А там на высоком крылечке, бетонном, стоят трое обалденных алеров, а их держит грязнейший в мире бич. Десять долларов требует. И тут, естественно, подхожу я, на чистейшем русском языке отправляю бича в нужное место, и с блестящим тосканским произношением говорю, обращаясь, естественно, к телке в голубом: «Рад приветствовать вас в гостеприимном городе Братске!» А потом добавляю: «А теперь – прошу меня извинить, синьоры. У меня срочное дело». И, не обращая на них больше никакого внимания, иду к машине и, кряхтя, волоку ящик вниз по лестнице. А теперь представь, Симеон, что они должны думать?