Избранное - Фердинанд Фингер

Продавщица стояла с разливалкой в руке.

И бутыли проворно она заполняла.

По сто грамм «недолива» – оставляя себе.

С драгоценной бутылью бежал я до дома.

Как хотелось немножко пролить и поджечь.

Но нельзя! Ждет семья «дорогого»,

Что должно в керосинке гореть.

А когда высоко самолет пролетает,

Керосин выжигая в форсажном ходу.

Или трактор работает – я ощущаю.

Как парфюм этот запах – я словно в раю.

А бывали деньки – мне запавшие в память.

И деньков этих было два раза в году.

На ноябрьский праздник, а также на майский

Сталин «щедрой рукой» продавал всем муку.

Целых пять килограмм голытьба получает,

Номерок на руке, да всю ночку прожди.

Темный двор, минус 20 – эх, кто это знает

Шестилетки и взрослые – стой и терпи.

А потом всем – награда – не гнилая картошка.

На столе вдруг блины из добытой муки

«Мам, а, мам – ну, добавь нам немножко».

И блины исчезают с нумерованной детской руки.

А страна ведь была победитель фашизма

От победы до смерти Тирана, голода-холода

Дорогим нашим близким подарила Отчизна

Беспросветную серую жизнь на года.

То, что я описал – не в провинции было!

Коммуналки напротив стоял Моссовет!

И начальство высокое постоянно тошнило —

Коммунальные запахи – «их прелестный букет».

Мне недавно приснилась такая картинка

Что Зураб Церетели изваял монумент,

На котором с блинами стоит керосинка

Приглашает прохожих к себе на обед.

16.10.2010

P. S.

Приглашая прохожих, она забывает

Керосином пропитаны эти блины.

Ведь наивная милая не понимает,

Что отведать их некому, кто хотел бы… Ушли…

15.11.2010 г.

Коммуналка

Москва. Тверская. Далекие, щемящие года.

Там бывшая управа – Моссовет – отсвечивает краснотою.

Напротив домик барский – там неполные три этажа.

И Долгорукий на коне с протянутой к нему рукою.

А домик этот барский, разделенный на клетушки,

Фасад в венецианских стеклах – посмотри!

Там мучаются люди в тесных комнатушках.

И нет надежды там на лучшее, что впереди.

Эх, коммуналка, коммуналка, дальние щемящие года.

Мечта правителей —

всю сволочь переплавить, навсегда и просто,

Профессора, рабочего, крестьянина – и вот тогда

Из тигеля отлить советского послушнейшего монстра.

Вот вход, мочою весь пропахнувший подъезд,

По барской лестнице – над головою арматурой дранки,

И дермантином драным всю залатанную дверь

Толчком ноги – и ты уж в коммуналке.

Открылась дверь, напротив снова дверь,

Там ванная четыре с половиной метра,

Здесь Эльсты из Эстонии – старушка-мать и дочь.

И чтобы жить, дышать – там воздуха 16 кубометров.

Один раз в гости были мы приглашены.

Присели на диванчик вместе с мамой.

Не знаю, как хозяева к столу там проползли,

Как жить вдвоем, не понимал я, в этой ванной.

Налево коридорчик узкий в газовых печах,

А рядом наша дверь – открой неимоверное богатство,

Две комнатки имеем, восемнадцать метров – богачи,

За лишний метр не полезем драться.

Налево шкафчик из фанеры жалостно стоит,

Налево топчанишко весь изломано-кургузый.

Посередине столик скатертью накрыт,

Ведь мебель никогда и не была для нас обузой.

Фанерные перегородки раздробили лепку на куски,

Четыре с половиной метра высоты – видали?

Все комнатушки так разделены, высоки и узки,

Что съемщики живут здесь, как в пенале.

А тридцать лет назад здесь все сияло красотой —

Огромная гостиная, богатство лепки,

Но мы ведь все советские – буржуев вон долой!

И хватит с вас, паршивцев, тесной клетки.

Кривое все, заношено все до предела,

Все сделано без сердца, и охватывает немота.

А до людей живых кому какое дело,

Жизнь жестока, как гвозди, загнанные в руки у Христа.

Теперь о нашем длинном коридоре.

Линолеум стоит взъерошенной иголкой у ежа,

На стенах штукатурки нет – квартира-горе,

Эх, коммуналка, как для Сталина ты б подошла.

А запах тот, живём в котором,

Ведь он из пищи, сваренной почти из ничего,

Там наша сковородка, смазанная солидолом,

На ней котлеты из очисток, только и всего.

Налево дверь до боли так знакома,

Там Яковлев – профессор и его семья.

До революции они владели этим домом,

Как в сказке – вам не кажется, друзья?

Как часто маленьким мальчишкой

Пред этой дверью я стоял в те времена.

Зажав подмышкой для обмена книжки,

Которые давала мне профессора жена.

Интеллигенция почти добитая, полуживая,

Воспитывала, образовывала малыша,

Чтоб пальцем книгу не слюнил, читал, вникая,

И рассказал о содержанье без труда.

Какое страусиное яйцо стояло на рояле,

Какой чудесный запах окружал меня,

Какие книги там в шкафах стояли,

Которые почти что все я прочитал тогда.

А дальше – комнатка сорокалетней тети Аси.

Та секретаршею, ухоженной блондиночкой была.

И наш жилец, который комнату снимал у мамы,

В ней почему-то исчезал до самого утра.

Мне было так смешно, что дядя платит деньги

За ничего – не ночевал у нас он никогда,

Я думал с тетей Асей он в лото играет,

А почему бы нет – ведь это интересная игра.

Направо дверь, и там семья Ланко жила,

Муж и жена, и отпрыски – Наташка, Дема.

Жена в больнице городской завхозихой была,

И иногда у них мясной котлетой пахло дома.

Меня постарше дети были у Ланко.

И зубы черные я у Наташки йодом чистил.

Не думал я о том, что взрослая, целуется она,

Об этих глупостях я и не мыслил.

Наш коридор кончался лесенкой в конце,

Там умывальник с ржавым краном-мойкой,

Там метр семьдесят – высокий потолок,

А за окошком Плята старенький отец копался на помойке.

На чердаке малюсенькая комната была,

По метр восемьдесят ростом проживала,

В наклонном состоянии семья одна,

Мажаровыми, помню, мама называла.

Уборную, особенно, отмечу я.

Пятнадцатью людьми ведь повседневно посещалась.

На гвоздике нарезанная там газетная статья

С портретами вождей по назначению употреблялась.

А это было так опасно в те ужасные поры,

Донос – и из уборной мог в Сибири оказаться,

Не пощадили бы и нашей детворы,

Не дай то Бог, чтоб этому случаться.

И вот и дверь с дырявым дермантином,

С уборной рядышком пристроилась она.

Там проживала из деревни Гранька с сыном,

А дверь напротив, профессуры той была.

Теперь я понимаю, это ведь сюжет кино —

Профессор взглядом в дверь уборной устремлялся,

Нос к носу сталкивался с Гранькой, ну, и что,

Он перед Гранькою с поклоном извинялся.

Как осознал с годами я потом,

С абортов Гранька не слезала,

И загнутой и отбитой кочергой

Дитя из чрева недоношенное выскребала.

А мамочка моя заботилась о Граньке часто.

Все понимая, что нужда не позволяет сохранить дите.

Когда в крови и без сознанья заставала,

И в «Скорую» звонила, чтоб спасти ее.

Кончалось детство – девятнадцать стало,

Вдруг кончился Палач, и стало вдруг светло.

Страна стонала, корчилась от плача,

А я смеялся про себя, и это было хорошо.

Слезами радости я тайно отомстил Злодею

За мать измученную, дядю и отца,

Слезами радости – другого не имея,

А чем еще я мог им отомстить тогда.

Как много лет прошло – я поседел совсем,

В воспоминаниях мне дней прошедших жалко.

Ведь там была неповторимой юности весна,

В ней с счастьем прожил бы опять, и даже в коммуналке.

12.04.2009

Привоз

М. Жванецкому

Мой одесский привоз. Ты, как мама родная,

Обогреешь теплом и накормишь меня.

Жалко я далеко и так редко тебя посещаю,

Здесь так быстро прошла босоногая юность моя.

Шум, и семечек лузг, смех и звон над толпою.

Здесь худющую курицу за толстенного гуся всучат,

Вобляной аромат, да с волшебной икрою,

И за воблой с пивком щипачи, поджидая, сидят.

Эй! Приезжий! Забудь свой карман на минуту,

И о нем моментально здесь вспомнит другой,

На гостиницу деньги твои проездные,

И исчезнет в секунду портмоне дорогой.

У торговки любой, будь то зелень иль фрукты,

А уж синенький наш помидорчик любой,

Превращаются здесь вдруг в такие продукты,

Не купить, не пройти ты не можешь, родной.

Двор одесский! Мой двор не опишешь в романе.

Согревал мое детство такой теплотой.

Эти лестницы вверх и балконы с тряпьем постоянным,

Перекрики с балконов соседок и запахов рой.

А победною песней над Одессой – моею Одессой,

Несосчитанным ворохом вдруг пронесшихся лет,

Он в глазах, этот запах в ноздрях, он в тебе постоянно,

Это запах бессмертных одесских котлет.

«Почему ты пришел, и уже ведь так поздно!

Эта девочка не для тебя, дядю Моню спрошу,

Ты совсем похудел, расскажу тете Саре,

Ты на кем потерял вес и силу свою?

Раньше ел три котлетки и был всем доволен,

А теперь десяти не хватает тебе досыта.