Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам

или киви). В Йезде даже придумали своеобразную сахарную вату, которая называется пашмак.

Я был почти уверен, что, если бы вы задались целью проследить происхождение всех десертов в мире, оказалось бы, что все до одного уходят корнями в Йезд.

Половина моей семьи была родом из древней столицы десертов, так что я просто обречен был родиться сладкоежкой.

Я не то чтобы постоянно ем сладкое. Это и невозможно, ведь Стивен Келлнер постоянно следит за изъянами моего рациона. Но даже когда я съедал всего по одному десерту в месяц, веса я никогда не терял.

Доктор Хоуэлл говорит, что это побочный эффект медикаментозного лечения и что незначительная прибавка в весе – не такая большая плата за эмоциональную стабильность.

Я знаю, что папа считает прибавку в весе результатом недостаточной самодисциплины. Что если бы я лучше питался (и не бросил занятия футболом), то смог бы нейтрализовать эффект от приема препаратов.

Стивену Келлнеру никогда не приходилось бороться с лишним весом.

Сверхлюди не знают, что это такое.

В дверь постучали. Стук был мне знаком.

У меня скрутило желудок. Я подумал о том, как случайно оставил у себя бутсы Сухраба.

– Дариуш, ты не мог бы открыть дверь?

– М-м. – Я сглотнул. – Ладно. – Я слизал крупицу сахарной пудры с пальцев, но отец зорко следил за мной, так что я схватил салфетку и стер остатки. Я съел всего один коттаб, посчитав это прекрасным показателем самодисциплины.

На пороге стоял Сухраб, в правой руке он держал мои «вансы», левой искал что-то у себя в айфоне.

Не ожидал, что у Сухраба есть айфон.

Сам не знаю почему.

– Ой, – сказал он и убрал телефон в карман. Он переминался с ноги на ногу. – Дариуш. Ты забыл кеды.

– Спасибо. Э… Твои бутсы на кухне.

Я отошел в сторону, чтобы пропустить Сухраба в дом. Он снял ботинки и проскользнул на кухню, оставшись в черных носках.

Я всегда ношу только белые. Такие, чтобы их не было видно из-под кедов. Не люблю высокие носки. И черные не люблю, вне зависимости от их высоты, потому что в них мои ступни воняют, как картофельные чипсы со вкусом соуса ранч. Ноги так пахнуть не должны.

На Сухрабе были брюки, так что точно сказать, как он носил носки, я не мог (натягивал как следует, как было модно среди Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов, или закатывал и приспускал, как это делал папа, когда работал газонокосилкой, прежде чем делегировать эту обязанность мне).

Подозреваю, что как следует подтягивал вверх.

– Сухраб! – Маму обняла его и поцеловала в обе щеки. У меня перехватило в животе. Маму не могла знать, что всего несколько часов назад Сухраб отпускал шуточки по поводу моей крайней плоти. Не знала, что он назвал меня Аятолла Дариуш. Но все равно в груди у меня аж жгло от ревности.

И как же я себя за это ненавидел.

Ненавидел за эту мелочность.

Маму начала разговаривать с Сухрабом на молниеносном фарси. Я уловил всего одну фразу chai mekhai, которую запомнил только потому, что она означала «Хочешь чаю?».

– Нет, мерси, – сказал Сухраб, а потом добавил еще что-то, чего я не понял. Что бы это ни было, слова его сотворили чудо, потому что Маму даже второй раз не пригласила присесть за стол.

Он одним предложением сумел одержать победу в матче по таарофу.

– Прости, – сказала Маму. – Я забыла.

Сухраб, сощурившись, улыбнулся ей. Мне стало противно, что он улыбается моей бабушке.

– Ничего. Спасибо.

– Ты постишься? – спросила Лале, встав рядом со мной. Она украдкой изучала гостя.

– Да. До захода солнца я не могу есть и пить.

– Даже чай?

– Даже чай.

– Даже воду?

– Только если заболею.

Я не подозревал, что пост Сухраба распространяется даже на воду. Подумал, насколько это неразумно: убиваться на тренировке по соккеру/неамериканскому футболу, если после игры нельзя восполнить баланс жидкости в организме.

Потом я вспомнил, что произошло в раздевалке. И решил, что меня не сильно заботит, упадет Сухраб в обморок от обезвоживания или нет.

Папа за моей спиной прочистил горло.

– А. Ой. Папа, Лале, это Сухраб. Мы вместе играли в соккер. В футбол.

Папа одарил Сухраба крепким тевтонским рукопожатием. Лале подняла голову и посмотрела сначала на Сухраба, потом на меня. Она чувствовала, что между нами скрывается напряжение, как замаскированная ромуланская «Боевая птица».

– Пойду отнесу их к себе, – сказал я и поднял свои «вансы». – Спасибо.

Сухраб пошел за мной по коридору.

– Дариуш. Подожди.

Я продолжал идти. У меня в затылке начинал разгораться пожар. Так не хотелось снова расплакаться. А если это все-таки произойдет, я не хотел, чтобы меня видел Сухраб.

Он тронул меня за плечо, но я отдернул его руку.

– Прости меня, – сказал он. – За то, что произошло.

Он зашел за мной в комнату в конце коридора и закрыл за собой дверь.

– Все в порядке. – Я все еще стоял спиной к нему и тянул время, будто бы разбираясь с кедами: убрал внутрь шнурки и идеально ровно поставил их у кровати.

– Нет. Вышло некрасиво. Мне не нужно было этого говорить. Нужно было их остановить.

Я вздохнул.

Я хотел, чтобы Сухраб ушел.

– Все в порядке. Я тебя понял.

Иногда мы просто ошибаемся в людях.

– Спасибо, что принес их. Другой обуви у меня с собой нет.

– Дариуш, прошу тебя. – Сухраб положил руку мне на плечо. Рука была теплой и робкой, как будто он думал, что я немедленно ее сброшу.

Что я и хотел сделать.

– Я… – Сухраб замолчал, и я поднял глаза и увидел, как он сглотнул слюну и его острый кадык подпрыгнул вверх и вниз. – Мне понравилось. Понимаешь? Что Али-Реза подшучивает не надо мной.

Я, разумеется, понимал, о чем говорит Сухраб.

Дерьмово все время быть мишенью для чужих насмешек.

– Но он не мой друг, Дариуш. И Хуссейн тоже. Я не такой, как они.

– Ясно.

– Прости. Мне правда стыдно.

Сухраб улыбнулся, на этот раз без прищура, скорее вопросительно. И я понял, что он со мной честен.

– Все в порядке. Я просто неправильно все воспринял, вот и все.

– Нет. – Сухраб сжал мое плечо. – Я вел себя очень грубо. И теперь прошу у тебя прощения. Ты дашь мне еще один шанс?

Мне казалось, что я сначала ошибся насчет Сухраба.

Но что, если нет?

Может быть, нам с Сухрабом и правда суждено стать друзьями.

Такое вполне возможно.

– Хорошо.

Сухраб просиял, и его улыбка снова превратилась в прищур.

– Мир?

Я тоже улыбнулся.

Невозможно