Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам

потом и Сухраб произнес:

– Аятолла Дариуш.

И вот уже все трое смеялись.

Надо мной.

Мне казалось, я понимал Сухраба.

Казалось, что мы станем друзьями.

Как я мог так ошибаться?

Может, папа и был прав.

Что, если я навсегда останусь мишенью для других людей?

И буду расплачиваться даже за то, в чем лично не виноват. Например, за то, что я из Америки. Или за то, что у меня есть крайняя плоть.

Все это было совершенно нормальным дома. Но не в Иране.

Я никогда не стану своим. Никогда и нигде.

Я принялся вытирать лицо, чтобы скрыть, что хлюпаю носом, пока Сухраб, Хуссейн и Али-Реза, хохоча, обсуждали мой пенис на фарси. Не так уж важно, что я не понимал их слов.

Волосы я мыть не стал. Соскреб следы от травы с икр, ополоснулся на первой космической скорости, потом схватил позаимствованное полотенце и робко выбрался из-под душа. Я бы побежал, если б не боялся поскользнуться на мокром полу.

Смех ребят последовал за мной. От отскакивал от кафельных стен, прыгал от уха к уху, гремел у меня в голове.

Я хотел умереть.

Говорить такое нельзя. Только не вслух. Один раз я произнес эти слова – только в качестве гиперболы, – и папа психанул и пригрозил отправить меня в больницу.

– Никогда так не шути, Дарий.

Я в любом случае не хотел именно умереть. Мне просто хотелось провалиться в какую-нибудь черную дыру и никогда оттуда не вылезать.

Я натянул на себя брюки. Сменного нижнего белья я не брал, не подумал об этом.

Нормально ли в Иране ходить без белья?

Уверен, должно быть какое-то правило, запрещающее подобное поведение, но выбора у меня не было.

Да и вообще, какой смысл следовать каким-либо Правилам Этикета? Я все равно не могу встроиться ни в одну систему.

Я надел свою футболку, с трудом натянув ее на мокрую голову и спину.

– Ой. – Сухраб вышел из душевой. Я стал тереть полотенцем лицо, чтобы он не заметил моего расстройства. – Ты что, уходишь, Дариуш?

– Да.

Как же противно, что мой голос при этом был все так же скрипуч.

Али-Реза и Хуссейн последовали за Сухрабом. По плитке зашлепали их мокрые ступни.

– Храни тебя Бог, – сказал Хуссейн.

И Али-Реза добавил:

– Приятно познакомиться, Аятолла.

Новый рекорд: я провел в Иране меньше сорока восьми часов, а у меня уже появилось новое прозвище. Самое унизительное из всех, что смогли придумать для меня Трент Болджер и Бездушные Приверженцы Господствующих Взглядов из его свиты.

Я уронил чужое полотенце на пол, вытер нос тыльной стороной ладони и поспешил к выходу.

Стандартный родительский маневр Альфа

Доктор Хоуэлл говорит, что плакать – нормально.

Говорит, что это здоровая реакция.

Что она помогает организму вырабатывать гормоны стресса.

Из-за того что Хуссейн, Али-Реза и Сухраб – Сухраб! – осмеяли мой пенис, у меня выделилась целая куча гормонов стресса.

За свой член мне стыдно не было. Не только потому, что Стивен Келлнер не обрезан, и даже при том, что обрезание широко распространено в Иране, мама решила, что сыну важно в этом смысле не отличаться от отца.

Как я уже говорил, после уроков физкультуры в школе Чейпел-Хилл мы никогда не принимали душ. И я никогда не состоял ни в одной cпортивной команде школы Чейпел-Хилл («Вперед, громилы»), так что я никогда не принимал душ в школьных душевых.

И даже если бы я все-таки играл в составе какой-нибудь команды, души в раздевалке школы Чейпел-Хилл находились в индивидуальных кабинках со шторками и прочим.

Мне никогда раньше не приходилось принимать душ, чтобы на меня смотрели другие парни.

Может, мой пенис и правда как-то странно выглядел.

Ладно. Признаюсь, что был уверен: выглядел он абсолютно обычно. Потому что есть же в мире интернет.

Я знал, что ничем от других не отличаюсь.

Хотя все еще надеялся, что он у меня чуток подрастет.

Это нормально.

Правда ведь?

Парадная дверь была заперта, так что я пошел в обход. Когда я вошел в дом, Бабу все еще сидел за кухонным столом, попивал чай и щелкал жареные арбузные семечки. Я удивился: неужели он все это время так просидел, застряв в причинно-следственной петле, пока я играл в соккер/неамериканский футбол и подвергался унижениям по поводу того, что крайняя плоть у меня в целости и сохранности?

Он сплюнул пустую кожурку и поднял на меня взгляд, в то время как я пытался побыстрее стянуть с ног кроссовки.

Я так хотел скорее сбежать оттуда, что снова напялил изношенные черные «адидасы» Сухраба, и они сидели на моих лапах хоббита куда теснее, чем «вансы».

Я их ненавидел.

– Дариуш, – пробурчал дед. – Тебе понравилось? Ты выиграл?

– Ну. Да. Мы выиграли.

– Ты играл с друзьями Сухраба?

– Да.

– А где Сухраб? Он не пошел с тобой?

Я покачал головой.

– Дариуш-джан. Не хочешь пригласить его на ужин? В следующий раз, после тренировки.

– Не думаю, что я снова пойду на тренировку.

Не в этой жизни.

Не буду я больше терпеть унижения на почве пениса.

Бабу отодвинулся назад на стуле и внимательно посмотрел на меня.

– Э-э? Почему это?

– М-м.

Я не мог рассказать дедушке, что парни сравнили мой половой член с высшим руководителем Ирана.

– Я им не понравился.

– Что? – Бабу поднялся и схватил меня за плечи. – Почему тебе так показалось, Дариуш-джан? Должно быть, произошло какое-то недопонимание.

Что-то подобное мог бы сказать мне и Стивен Келлнер.

Я начал часто моргать, потому что не хотел, чтобы Бабу стал свидетелем того, как мои гормоны стресса прорывают все системы защиты.

– Почему ты плачешь, внучок?

– Я не плачу.

– Знаешь, в Иране мальчики о таких вещах не беспокоятся.

– Ясно.

– Не стоит так расстраиваться.

Я шмыгнул носом.

– Мне нужно принять душ.

Я не домылся как следует там, на поле. Пятна травы отошли не везде, да и голову я не помыл.

Унижения очень меня отвлекли.

– Хорошо. Не переживай, Дариуш. Все будет в порядке.

Ардеширу Бахрами легко так говорить.

Он понятия не имел, каково это – быть мишенью для других.

Оказавшись наедине с самим собой в душе, я оттер остатки травы и помыл голову. Я оставался под душем как можно дольше. Не хотел, чтобы кто-то слышал, как я хлюпаю носом.

Когда вода постепенно начала становиться прохладнее, я решил, что пора выходить. Я обернулся одним из полотенец Маму. Оно было гораздо теплее и мягче, чем шершавое полотенце Сухраба.

Я шмыгнул носом, включил