Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

Меме только об отце и рассказывала: как жил, что делал, что ему по вкусу, что нет, какой был работящий, как любил ездить верхом, как лошадь купал в запруде. Отца нахваливала, а про мужа — ни одного доброго слова, хотя он человек каких мало, всего три месяца с ней прожил, и на тебе — такая беда; убивался страшно, не знал, чем ублажить свою Меме, землю рыл, лишь бы все у нее было, лишь бы нужды не замечала. И вот так год за годом, ну, потом вроде сердце переболело, что положено делать — делал, а с сердца она сошла, будто он потихоньку свалил с себя камень.

За двадцать лет ничего особого не приключилось, разве что на другом берегу Велико проложили шоссе да высокую стену поставили, народ окрестил это Набережной. Меме только и видела, что стену да крыши автомобилей, которые пролетали по шоссе. Словом, прошли годы тихо-мирно, и вдруг такая новость, точно бомба разорвалась.

— Меме сама ходит, Меме излечилась!

Вся заплаканная, подошла Меме к дверям дома Эдувихес:

— Посмотри, подруга. Это все она, лекарка из Тринидада!

Сперва Эдувихес и в ум не взяла ту женщину, глядела на Меме и глазам не верила — стоит у дверей сама, никто ее не держит, и нет возле нее кресла, ни спереди, ни сбоку, ни сзади.

— Ой, Меме! Да хранит тебя господь, да не оставит своей милостью!

— Лекарка из Тринидада, лекарка из Тринидада, та самая, у которой святой колодец! — на разные голоса твердили люди и шли, бежали к дому Меме. Даже в Кайбариене, в Маникарагуа, в Ягуахае только и говорили что об этом чуде, хоть и в глаза не видели Меме.

— Меме вылечилась, сама ходит! Двадцать лет на ногах не стояла, а теперь как наново родилась: и глаза горят, и щеки зарумянились.

— Первым делом, Меме, поезжай в Тринидад, первым делом в Тринидад и целуй ноги той женщине, благодари за святую воду.

— Да разве она исцелила Меме? Это воля всевышнего!

— Ей тоже свое положено, вон какое благо сотворила.

— Только не деньги — денег она не возьмет, надо подарок какой дельный, чтобы ей пришелся по вкусу, а то она лечит-лечит, а живет в бедности, да еще одна. Ни колодец, ии молитвы из нужды не вытащили.

Дом наполнился голосами людей, простых, скромных, добрых сердцем, и среди всех — Меме, она расспрашивает о муже, об Эрнесто, а он куда-то запропастился. Все кругом уже знают, кроме него. Меме ждет не дождется мужа, как двадцать лет назад, но его все нет и нет, и она в который раз рассказывает свою историю:

— Мне о ней давным-давно говорили, Хулия первая сказала, что, мол, в Тринидаде живет одна женщина-знахарка, у которой чудотворный колодец. Она к нему подойдет, когда солнце садится, глянет на дно, прочитает молитву, а потом ведерком достает воду. Кто попьет, не евши, три дня по глоточку — с того любая хворь сойдет. Мне о ней давным-давно говорили, да я все не верила.

Меме рассказывала и рассказывала как заведенная, только и умолкала, чтобы сварить гостям кофе да еще разок взглянуть на свои ноги — подумать, сколько лет у плиты не стояла! — и снова принималась рассказывать:

— Эрнесто собрался в Тринидад, есть у него грех — петухи, свихнется скоро на этих петушиных боях, ну, я ему и скажи: «Эрнесто, раз ты едешь, сходи к той женщине и попроси у нее бутылочку воды». Говорю, а сама думаю — забудет, всегда о моем забывал и теперь забудет. Но нет — приехал и бутылку с водой привез. Вот она, тут еще чуток есть. Как теперь быть? То ли сама допью, то ли вернуть женщине из Тринидада?

— Да отдай, кому понадобится, милая, трех глотков, пожалуй, нет, а два — наберется.

И люди все толковали и толковали, пока вдруг не объявился Эрнесто. Тут все расступились, у кого на глазах слезы — пусть поскорее увидит, как Меме стоит посреди комнаты и улыбается ему.

— Эрнесто, вот какую воду ты привез, теперь я совсем здоровая!

Но Эрнесто — хоть бы слово. Все притихли, насторожились, а Меме снова:

— Эрнесто, погляди, какую ты воду привез, я теперь совсем здоровая!

Эрнесто — ни слова. Вскинул руки к лицу, закрылся и выскочил из дома, пошел куда глаза глядят, лишь бы от людей подальше.

— Эрнесто, это же правда. Это — Меме, твоя жена.

Никто не смог его остановить, даже Меме, а потом кто-то поумнее сообразил:

— Да он растерялся, шутка ли… Пусть опомнится, в себя придет. Разве мужчина станет при всех слезы лить?

Эрнесто шел быстро, и каждый шаг отдавался у него в голове.

Уму непостижимо! Годами было как было, он притерпелся, и вдруг все перевернулось, стало как должно быть. И каким чудом? Откуда это чудо взялось? Эрнесто не мог понять и все шел по пыльной, обложенной щебнем тропе, которая вела прямо к узкой, почти пересохшей Белико. Как же так? Ведь кто-кто, а он знал, он один и знал… Эрнесто не заметил, что ступил грубыми разбитыми башмаками в воду. Он сел у самого берега, стал смотреть на воду и задумался — как же так, если он один и знал? Меме его извела, совсем извела с лекарствами, гадалками, знахарями, а в последние три месяца просто житья не стало. Он добывал все, что она просила. Целую неделю Меме прикладывала к ногам листья горького гуиро — хоть бы какой толк. При полной луне Эрнесто обрывал курухей, настой из него сделали — снова без пользы. А тут — с ума сойти! — съездил в Тринидад — и пожалуйста.

Эрнесто повез в Тринидад своего единственного петуха, сунул его в соломенную шляпу, взял немного денег, а записку Меме спрятал в карман: «Смотри не забудь про воду». С петухом он простился в полчаса. Забили петуха — ведь какой был красавец! С четырьмя песо — тоже. Остался только билет на обратную дорогу да горькая обида за петуха. По пути все думал, как расскажет Меме о загубленном петухе, о загробленных деньгах, о том, какой он невезучий. Шел и шел, глядя под ноги, и вдруг, ну точно как сейчас, башмаками ступил в воду.

— Господи, а святая вода-то?

Выпало из памяти. Первое, что хотел сделать Эрнесто, — рвануться назад; потом, не раздумывая, побежал к набережной, где было питейное заведение, взял там бутылку, вернулся к реке, встал на колени, сунул бутылку в воду и услышал — буль, буль, — как она наполняется. Боже мой, первый раз в жизни обманывал он Меме. Но ведь сколько лет клал на нее силы: и жилье, и еда, и свет, и всякие лекарства — все он…

Глаза Эрнесто неотрывно следили за тихим течением реки, и свежий ветер доносил до него голоса:

— Съезди, Меме, в Тринидад, съезди, отблагодари. Ты в неоплатном долгу, хоть ноги ей целуй.

1960.

Возвращение

(Перевод Р. Окунь)

Нет, солдат, ошибся ты,вовсе не твой недруг я.Ведь с тобою мы одно:я —ты.Горько, что порою тыпозабыть готов, кто я.Черт возьми! Ведь я же — ты.Ты такой же, как и я.

Николас Гильен[19]

Капрал Перес возвращался из поселка верхом. Солнце садилось, и облака на западе окрашивались синевой. Но капрал этого не видел. Он почти никогда ничего такого не замечал. Привычными цветами были для него желтый и черный: желтизна проглаженной военной гимнастерки и чернота отверстия пистолетного дула. С каких пор? Он и сам этого не знал. Желтизна маисовых лепешек за бедным столом его родителей и густая чернота ночи, обступавшая селение, где он родился.

Так оно было в те далекие годы, таким и осталось навсегда. И чтобы освободиться от всего этого, в поисках других цветов, он пришел к желтизне казарм и окунулся в пурпур крови.

Теперь капрал возвращался верхом на рысаке, и слова Лукаса сверлили ему мозг.

«Капрал, а тому, кто убил моего мальчика, тоже двадцать два года, и бедные старики тоже ждут его домой?»

Это был вопрос, и это был ответ. Слова свои старый Лукас бросил ему в лицо, не сводя с него печальных голубых глаз. Взгляд старика был безжалостен; его вечное горе давало ему на то право.

«А тому, для кого вы собираете старое железо, тоже двадцать два года, как было моему мальчику, и бедные старики тоже ждут его домой?»

«Но ведь это враг, Лукас!» — хотел было крикнуть капрал и не крикнул, не только потому, что старик бросил лемех в колодец, а еще и потому, что слова Лукаса потрясли до самой глубины сердце солдата, для которого желтое и черное были единственными цветами с детства и до сих пор. Все было очень просто, но удар сразил капрала. От этого удара голова у него пошла кругом, всколыхнулись воспоминания, мысли, похороненные где-то глубоко, под двумя неизменными цветами.

Он пришел сюда в поисках железного хлама, какого-нибудь ненужного зазубренного топора, чтобы добавить еще немного к груде сложенного у казарм лома. В указанный день это железо погрузят в вагоны и доставят в столицу; затем на пароходе его повезут в другую страну, туда, где день и ночь дымят трубы военных заводов и где выгрузят весь железный лом, собранный в селениях по эту сторону фронта.