Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не видишь, что ли, пешком туда не дойти, вода по грудь, а то и по горло, ребенка вымочишь, да и путь неблизкий.
Женщина снова промолчала. Ей было понятно все, что говорят мужчины Сьенаги, ибо она сама родилась здесь, на этом зыбком болоте, и была сделана из того же теста, что и они, а закваской им послужила болотная топь, где застаивалось и загнивало само время, где гнили растения, которым не дано было вырасти, и люди, которым не дано было жить. А еще женщина понимала, что иногда больше скажешь, если промолчишь. Не получив ответа, Гальего все сильней злился. Наконец его прорвало, и он стал кричать, размахивая руками:
— Хорошенькое дело: муж где-то пропадает, а о семье должны заботиться другие! Черт его понес ловить рыбу в такую погоду! Будто первый раз в море выходит! Что он, не мог отвезти вас в Хагуэй на муле, раз уж вам туда надо? Или дороги не знает? Уехал и думает, будто стоит тебе прийти да позвать, как все сразу прибегут на помощь!
Женщина пошевелила губами, хотя слова ее прозвучали чуть слышно:
— А что же мне делать?
Гальего хотел ответить, но только шумно выдохнул и вдруг изо всей силы поддал босой ногой пустую консервную банку, так что она шлепнулась на середину канавы и закачалась на воде. Затем повернулся и, не обращая внимания на женщину, зашагал к берегу. Третьи сутки он не спал, ожидая Сервандо, своего напарника, который уехал на баркасе продавать уголь и должен был вот-вот вернуться с выручкой и двухнедельным запасом продуктов. А тут — на тебе, бросай все и отправляйся бог весть куда на дрянной лодчонке. Весла коротковаты, одно из них еще и треснуло. Да и мало ли народу бродит по Сьенаге, ему-то что до них! Нечего плодить детей, раз их лихорадка сжирает, а коли уж наплодили и не уберегли, пусть отец сам с ними возится. Но главное… главное, какой угольщик бросит костер, когда под слоем земли, перемешанной с золой, потрескивая, обугливаются стволы. Сложить костер не так-то просто: неделя пройдет, пока нарубишь, натаскаешь, уложишь, а когда подожжешь, то не отходи от него ни днем, ни ночью. Как будто хорошо горит, но чуть зазеваешься, глядишь — пламя уже вырвалось наружу, и пропали твои труды, не заработаешь ни гроша. К тому же костер этот сложил не он один, половина его как и половина будущей выручки, принадлежит Серваидо. Нет, ничего не выйдет. Гальего решил сказать об этом женщине, как вдруг услышал за спиной тихий детский плач и, повернувшись, чуть не задел женщину локтем.
— С ума ты спятила, что ли? Другого места не нашла, где стать с больным ребенком?
Женщина ничего не ответила. Приоткрыв край мешковины, она смотрела на малыша; лицо ее светилось надеждой. Однако мало-помалу ею овладевало сомнение, и она подняла глаза на Гальего:
— Если он плачет, значит, ему лучше, правда?
Гальего резко передернул плечами:
— Я знаю только, что не могу уехать отсюда. Вот это я знаю наверняка. Почему? Да потому, что не могу, своих дел хватает. Кому это надо — подставлять спину под чужую ношу?
У Гальего уже готов был сорваться с губ самый веский довод. Достаточно было сказать, что у него зажжен костер. Женщина Сьенаги поймет, ведь в этих краях даже материнское молоко отдает дымком костра. Но почему-то Гальего промолчал. Женщина между тем опустилась на корточки, словно собиралась сесть, а может, ее уже ноги не держали. Угольщик следил за ней взглядом и готов был протянуть руку, чтобы подсобить, но в то же время боялся, как бы она не догадалась об этом. И он произнес совсем другие слова:
— Будь я проклят, если на этой посудине вообще можно куда-нибудь плыть!
И пошел по воде к лодке, качавшейся на волнах.
Спустя полчаса женщина с ребенком сидела на корме, а Гальего работал веслами, упирая босые пятки в скользкий от грязи шпангоут. Вечерело. Небо было ясное, лишь у самого горизонта темнела небольшая туча. Из мангровых зарослей на берегу то и дело взлетали с пронзительным криком белые и серые цапли, кружились в воздухе, мерно взмахивая крыльями, и снова садились. Впереди, над самой водой, носилась стая пеликанов, то приближаясь к лодке, то удаляясь от нее на почтительное расстояние. Женщина с ребенком словно застыла и лишь безмолвно смотрела на воронки завихренной веслами воды, мутной от поднимаемого со дна ила.
— Моли бога, чтобы вон та тучка не принесла ветра к ночи. Против ветра эту развалину с места не сдвинешь, будто она камнями набита.
И снова со скрипом терлись о сухое дерево петли из ветхого каната, заменявшие уключины.
— Часов через шесть дойдем, не раньше. Да помолись и пресвятой деве, чтобы не налетел ветер.
Гальего подождал немного и, видя, что женщина безучастна к его словам, спросил:
— Сморило тебя? Спишь?
Женщина отрицательно покачала головой, и Гальего принялся разглядывать свои ноги. Они у него никогда не болели. Как корни дерева. Все время он ходил босиком, а если обувался, чтобы съездить в город на два-три дня, для него это была мука.
— Там, в кувшине, вода. Можешь попить, если хочешь.
На этот раз женщина не заставила себя ждать. Наклонилась вперед, взялась за ручку, подняла кувшин и, поставив его на руку у сгиба локтя, осторожно стала пить, стараясь, чтобы ни одна капля не попала на тряпье, в которое был закутан ребенок. Гальего смотрел, как дрожит худая рука под тяжестью кувшина, и уже опустил было весла, но потом сплюнул в воду и стал смотреть в небо.
С моря дул легкий ветерок, однако лодку не сносило. Такой ветер ей не страшен. Другое дело, если подует со стороны этой тучи, которая растет да растет на горизонте. Гальего вел лодку по каналу, который он знал как свои пять пальцев. Каналом здесь называли естественное русло, проходившее по дну заболоченной лагуны. Только по каналу можно было выйти на глубокую воду, где лодка уже не сядет на мель. Если свернешь в сторону, застрянешь намертво: киль и дно лодки уйдут в ил, и приклеишься, как муха к липкой бумаге. Но Гальего был здешним угольщиком, он знал фарватер. Он мог с закрытыми глазами вывести лодку по каналу на безопасную глубину. Вот только ветер бы не помешал. Однако ветер с моря, как ему и положено, стал под вечер затихать, чтобы до утра уступить место терралю — ветерку с суши. А кроме того, что там ни случись, на берегу всегда найдешь кого-нибудь из угольщиков, не одного, так другого. Где-то тут должны быть старый Лима, Фахардо, братья Бенитес и Чео.
Так понемногу Гальего стал успокаиваться. Женщина, прикрывшись мешковиной, пыталась покормить ребенка грудью, но Гальего по лицу ее видел, что ничего не получается, и наконец сказал:
— Оставь, раз он не хочет.
Женщина повиновалась, как если бы это сказал сам Педро.
Солнце опускалось за далекий горизонт. Пеликаны исчезли, и только козодои кричали в мангровых зарослях. Все шло как полагается, но вдруг Гальего бросил весла и, посмотрев в сторону моря, замер. Он-то понимал, что это значит, когда ветер внезапно стихает, словно решая, куда податься. «Еще чего не хватало! А может, это все-таки терраль?» — размышлял Гальего. Он повернулся к берегу в надежде ощутить на лице легкое дуновение. Но ветер подул ему в затылок, и тотчас же на шею упала первая капля, холодная и круглая. Гальего подумал, что это, верно, брызги от весел, однако тут же упала еще одна капля, потом еще, и скоро по воде и по лодке забарабанил дождь.
На этот раз Гальего даже не выругался. Зачем рубить лишнее дерево? Придется налечь на весла, бороться с ветром и дождем хотя бы для того, чтобы не сойти с фарватера и не прилепиться ко дну, как муха к липкой бумаге.
Он уже не видел, куда опускает весла, в воду или в ночную темень. Теперь не вода, а ветер держал лодку, против него надо было грести. Женщина что-то сказала, а может, это ветер? Неважно. Гальего продолжал работать веслами изо всех сил. Шпангоут впивался в подошвы ног. Под правой пяткой Гальего почувствовал шляпку гвоздя, но переставить ногу было некуда. К тому же шляпкой гвоздь в ногу не войдет. Пронзить дубленую подошву угольщика сумеют только нож или пуля, ничем другим ее не пробьешь, так нечего и время терять. Лодка казалась неподвижной, словно птица, повисшая в воздухе и трепещущая крыльями. Сейчас надо во что бы то ни стало продержаться на этом месте, потому что здесь канал, а когда кончится дождь и утихнет ветер, можно будет поднажать и наверстать упущенное, идя по глубокому руслу. Пораненный палец, о котором Гальего совсем забыл, теперь жгло все сильнее. «Вот свинство, — подумал Гальего, — значит, даже когда валишь лес, надо смотреть, что делаешь!» Так он размышлял, пока вдруг не услышал, как под килем что-то зашуршало. Звук был еле слышен, но он-то хорошо его знал. Навалившись на борт, Гальего опустил весло в воду, и оно сразу лее воткнулось в вязкий ил.
— Будь ты проклят! — взорвался Гальего и, сжав весла, с остервенением принялся грести. Может быть, от этого усилия наполовину застрявшая лодка и подалась бы, она уже стала подаваться, но рана была не только у Гальего на пальце — это бы еще ничего, — рана была и на весле. Оно не выдержало, женщина и Гальего услышали треск, и обломок упал в воду. Теперь не оставалось ничего другого, как сидеть под дождем в кромешной тьме и ждать, пока небеса не распорядятся ветром по-иному или пока утро не принесет солнца.
- Рассказы о Маплах - Джон Апдайк - Проза
- Уильям Фолкнер - краткая справка - Уильям Фолкнер - Проза
- Из Записных книжек писателя - Сомерсет Моэм - Проза
- Джейн Остен и Гордость и предубеждение - Сомерсет Моэм - Проза
- Искусство слова - Сомерсет Моэм - Проза
- Падение Эдварда Барнарда - Сомерсет Моэм - Проза
- Ровно дюжина - Сомерсет Моэм - Проза
- Заводь - Сомерсет Моэм - Проза
- Вкусивший нирваны - Сомерсет Моэм - Проза
- Человек, у которого была совесть - Сомерсет Моэм - Проза