Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

— Веларде! — вскричал Благодетель, точно открытие принадлежало ему.

— Бесподобно, лиценциат. Люди обычно доверяют свои пожертвования человеку, который витает в облаках и, забывая о хлебе насущном, не думает оттуда спускаться.

— Веларде будет сочинять стихи, расписывать одиночество тех, у кого нет парка, и агитировать самих детей.

— Вы превосходны, лиценциат.

— Тогда каждый охотно поможет «Обществу трех», и мы получим не меньше песо с носа.

— С взноса, лиценциат, — скромно поправил, опустив голову, секретарь.

— Да, да, конечно. Кроме того, дамский комитет для сбора средств…

— Чудесно!

И тут, Марио, клянусь, лиценциат не выдержал и даже вскочил с места.

— А затем, Химено, естественно, сооружается парк поменьше, да?

— Ни поменьше, ни побольше, сеньор лиценциат, — неожиданно возразил секретарь.

— Что, совсем никакого парка после такой шумихи? Не слишком ли, Химено?

— Время проходит, лиценциат, и люди в конце концов забывают, о чем они думали и мечтали.

— Ах, Химено! — отозвался растроганный Благодетель. — Что бы я делал без такого секретаря, как ты?

— Теперь самое важное, сеньор, послушайте: на этот раз Бенхамин Веларде лично войдет в состав казначейской группы.

— Вот именно, восхитительно!

— Ибо, мой дорогой лиценциат, кто усомнится в таком казначее, как этот человек, если он в облаках витает, а о хлебе насущном забывает?

— Никто, Химено, никто, даже я сам!

Поэт, привыкший оплакивать свои беды в одиночестве

Повстречай я тебя в тот вечер, Марио, я бы все тебе поведал, надеясь, конечно, на твою скромность в отношении того, что доводится слышать простому архивариусу, но в тот вечер ты ощутил потребность уединиться вдали от города, в излюбленном уголке, и оплакать еще одну несбывшуюся мечту, а потому взобрался на вершину горы, где мы, будучи детьми, частенько скрывались от педагогических опытов учителей четвертого класса. Где ты был, я узнал от пастуха Фиденсио. Проходя мимо, он сказал мне, что со временем площадку на горе назовут Балконом Веларде, и, улыбнувшись, погнал коров дальше. Я не смог повидаться с тобой в тот вечер, и это было самое ужасное, ибо на другой день спозаранку Химено заявился к тебе и хорошо поставленным секретарским голосом произнес те несколько слов, которые, по его расчетам, должны были прямо достичь цели и глубоко запасть в твою поэтическую душу:

— Только бард, причем такой бард, как вы, Веларде, способен найти путь к сердцам детей. Я открыл Благодетелю глаза, я увидел в них слезы, слезы, которые затем вылились в огромное восхищение вами и безудержное желание немедленно претворить в жизнь проект большого парка имени Марио Бенхамина Веларде для бедных детей нашего города.

Теперь, Марио, когда с того дня прошло немало времени и я прощаю тебе нежелание выслушать меня, а точнее, думаю о твоей неспособности меня услышать, ибо у поэта тоже есть своя слабая струнка — его тщеславие, теперь я могу сказать, Марио, что твоей бедой стало участие в казначейской группе, и еще добавлю: при всем при том, Марио, ты весьма поторопился, пожалуй, даже слишком.

Стремительное падение Марио

Остального лучше меня не знает никто. Всю душу, все силы отдал ты, чтобы увлечь добрых людей, через твои руки прошли честные деньги бедняков, и что плохо — прошли, да не задержались, а ведь в твоих руках они никогда не утратили бы подлинной ценности. Ну, ладно, Марио Веихамии Веларде, зачем вдаваться в подробности? Добавить здесь почти нечего. Сбылись слова Химено: «Время проходит, и люди забывают», только вот дети не забывают, правда, Марио? Ты мог стерпеть разговоры у себя за спиной о том, что запустил руку в казну, хоть на тебе была все та же выцветшая рубашка. Ты мог стерпеть крик, которым огласился однажды парк для взрослых: «Вор!» Вор, расхитивший плоды человеческого труда, доверие, оказанное людьми. Даже это мог ты стерпеть и терпел, но когда дети спрашивали тебя о парке, Марио, ты готов был умереть не столько от стыда, сколько от горя и мчался в «Общество трех» требовать ответа: когда же начнется строительство в отведенном месте? Однако на пустыре все так же буйствовала сорная трава и вырастала свалка, устроенная соседями. И тогда ты не выдержал и поднялся в тот, ставший последним, вечер на вершину горы, откуда наш городок кажется пригоршней света на ладони.

Марио спускается с горы

Вниз тебя сопровождали почти все, кто издавна был с тобой в дружбе. Впереди Мария Селестина, на этот раз без бус. За ней девушка, теперь уже седая, та, что, идя по кругу, повстречалась тебе в нашем городском парке той ночью. Плетущий всякий вздор Факундо на ослице; потом Фиденсио, он крепко держал в крестьянских руках носилки, а я шел сзади, там, где покоилась голова, и глядел тебе в лицо, Марио, в твое прекрасное лицо; и вот так мы несли тебя вниз, сраженного честной пулей. И все-таки, Марио, дружище, пожалуй, ты слишком поторопился. Если тебе было совсем невмоготу, почему ты не выстрелил, как в детстве, из маленького ружья с пробкой на нитке?

1958.

Коралловый конь

(Перевод П. Глазовой)

Нас было четверо, и мы зарабатывали на жизнь ловлей лангустов. Плавали мы на «Эумелии», одномачтовой шхуне, и, когда по ночам вахтенный держал руками или подпирал ногами рукоять штурвала, трое остальных лежали вповалку во тьме полубака, чувствуя, как при каждом покачивании суденышка грязная вода из отверстий в фальшборте лижет им щиколотки.

Но все мы четверо были вынуждены вести эту жизнь, когда выбираешь курс и пускаешься в путь, назад уже не вернуться. Дорога засасывает тебя, ты весь, с головы до пят, приноровился к ней, она стала твоей оболочкой — и другая тебе уже не подходит. Так мы думали до того дня, когда к нам присоединился пятый — он никак не укладывался у нас в сознании. Жизнь наша не была для него ни ремеслом, ни необходимостью, а по возрасту он годился нам в отцы. Кроме того, он был богат и не ради же нескольких песо выручки решил наняться на шхуну! Нелепость какая-то. А нелепости раздражают, вызывают протест, и протест прорвется непременно, надо только, чтобы было брошено два-три косых взгляда и накопилось достаточное количество затаенно-осуждающих слов. Так оно и случилось; на третий день я проронил как бы между прочим:

— Монго, можешь ты мне объяснить, зачем он тут болтается, этот богач?

— Смотрит морское дно.

— Но он же не ловит лангустов.

— Он смотрит, просто чтобы смотреть.

— От этого наши уловы не станут больше.

— Да, но он сам вроде готового улова, и считай, что выручка у нас в кармане.

— Как это так?

— А так, чистоганом, Лусио, круглыми звонкими монетами, — и трать их себе на здоровье.

— Значит, он платит нам?

— Ага.

— Сколько же мы получим?

— Сколько душе угодно.

И Монго вперился в меня взглядом, улыбаясь и как бы внушая мне, чтобы я безо всяких объяснений и слов отгадал какой-то хитрый его намек.

— А знает он, что мы иной раз по целым неделям не заходим в порт?

— Знает.

— И что морская вода — не оранжад и не ром из горлышка запрокинутой бутылки?

— Знает.

— И что мы спим здесь на голых досках?

— Он знает и это и ничего не требует. А вообще-то, Лусио, приберег бы ты свои вопросы, в море они вроде сигар: выйдут, хвать — их и нет.

Старшой отвернулся. Над островком Эль-Кайуэло вставала вечерняя звезда.

В ту ночь я долго ломал голову, как раскусить этого чудака, Пятого. Смотреть в воду, когда солнце жарит вовсю, а вокруг тебя люди надрываются, работают? Уж не прячет ли он лицо, чтобы его не узнали с какой-нибудь другой шхуны? Зачем человек станет искать чего-то в море, ради этого покидать надежную землю и на ней свои надежные капиталы? Что нужно ему на нашей жалкой «Эумелии», ведь северный ветер того и гляди унесет ее как-нибудь ночью бог весть куда? Я уснул, — у меня болели глаза, оттого что целый день я таращился сквозь стеклянное дно смотрового куба в глубину, загоняя лангустов одним взмахом руки в сачковую сеть. Я уснул, как спят только ловцы лангустов, — весь, от мыслей в голове до кончиков пальцев на ногах.

Рассвет принес озарение: за нами гонится другая шхуна, быстроходная — его разыскивают. А он, наверно, хочет улизнуть к мексиканцам, на Юкатан, — натворил чего-нибудь, что теперь никакими деньгами не откупишься, ну, и концы в море, смывается к чужим берегам, под чужое небо. Недаром старшой говорит: получим с него, сколько заблагорассудится. И опять я весь день лежал ничком в шлюпке, а Педрито управлялся с веслами; «Эумелия» стояла на якоре, и вокруг была водная гладь, спокойная, безмятежная, нетронутая даже бризом, и небо гляделось в воду, точно в зеркало.

— Он — точь-в-точь как ты: весь день ничком и дно разглядывает, — ухмыльнулся Педрито.