Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Удави! – И усмехнулся вслед. – Как глаголил наш Филипп? «Что Бог не позволит, то человек не содеет!» Вот и увидишь, чей верх будет – бывшего соловецкого игумена, аль игумена всей земли Русской.

Ни тени сомнений не промелькнуло в глазах Скуратова:

- Исполню все, как велишь, государь!

- Вот еще, хорошо, не забыл – как грамотку от Щелканова заберешь, немедля отправь Григория Грязного в Новгород, он ту грамотку за образа в Святой Софии припрячет, гонца отошлет с вестью к нам за коей иконой после смотреть, да пусть за свеев там сидящих примется. Обобрать до нитки, раздеть, избить, но не до смерти, в снегу извалять, после одежонку вернуть и под крепким караулом окольными путями к Москве вывезти. Им про дела в наших вотчинах псковских и новгородских ведать не к чему! На прокорм… - задумался на мгновение, - чтоб не сдохли по дороге, не более. Будет им память по Воронцову с Наумовым, что в Стекольне позор приняли. За Черкасским приглядываешь? – Опричник кивнул. – Волком, волком смотрит. Покуда выкуп пошлю за его братьями, что в татарский полон угодили, а там видно будет….

На трапезе после очередной утренней службы в Слободе, государь неожиданно зачитал вместо привычных Жития святых главы из Книги пророка Исайи:

- И восстану на них, глаголит Господь Саваоф, и погублю имя их и останок и племя, се глаголит Господь. Положу Вавилона пуста, гнездом для ежей, вымету метлой истребительной, се глаголит Господь.

Поднялся широкоплечий, бородатый Скуратов и провозгласил громогласно:

- На Новгород! На Вавилон! Выметем, истребим измену изо всех углов!

- На Новгород! – Поддержали опричники. Вяземский и Басмановы промолчали.

В ночь пред выступлением, всех прогнал из опочивальни, вызвал к себе одного Бомелия – нового лекаря, что Совин летом привез из Лондона. Искусен оказался, черт, во всяких гаданиях:

- Рафли с собой?

- Всегда, государь! – Склонился в поклоне, одной рукой извлекая из торбы толковник, другою уже зернь протягивая.

Царь метнул трижды. Выпало «шесть», за ним «пятерка» дважды. Бомелий вычитал поспешно: « О чем думал-гадал, государь, о том царь Давид глаголил: «Обманулись враги мои, думали бремя на меня неподъемное возложили, ан нет. Возложи свои печали на Бога – и будет добро всем. Если о болезни гадал, будешь здоров. Если о доме – в твоем доме Бог почивает. Если о пути – успешен он и скор, а недруги сами тебя, государь, боятся. Молись Богу!» - Добавил тихо от себя. – Добрая меть , государь.

- Ступай! – Велел Иоанн лекарю. Гадание и в правду было хорошим.

Покатилось по Северо-Западной Руси колесо царского гнева окропить и снега и воды речные, где каплями, а где потоками крови. Шли к Твери на бодрых рысях. Тихая, заснувшая под мягким пушистым снегом, не ведущая о предстоящей бойне земля казалось живой и беспомощной добычей перед распахнувшей свои широкие крылья огромной черной птицей, несущей смерть и разорение. Шли зряче, не в слепой татарской злости тысячеголовых орд, обезумевших от близости крови и наживы, хотя ощущение чужого бессилия перед разливом низменного и циничного превосходства огромной массы, рождавшегося в этот момент у любого, даже доброго, не злого человека, щекотало ноздри. Шли на государево дело! Самовольно никому не съезжать! – было объявлено воеводами. Знамо, не отвертишься ни от чего.

Взбадривая снежную пыль, рассыпались сотнями по сторонам, все шире и шире распахивая черные крылья. Случайно встретившиеся прохожие, аль проезжие, невесть как просочившиеся сквозь заставы, завидев стаю, пытались скрыться. Да куда там… Пешему и вовсе не уйти, а конного стремглав окружали, сбивали наземь, пластали саблями на снегу. Красное полилось на белое…

Стояла волчья тишина. Опричное войско шло без барабанного боя, мягкий снег приглушал топот тысяч копыт. Клин, Торжок, Тверь и Вышний Волочек лежали на пути к Новгороду. В селе Медня под Тверью встретили сто девяносто псковичан с женами и детьми, что ранее царевым указом шли на выселки, да не дошли. Посекли. В Торжке еще тридцать псковитян попалось. Никто живым не вышел. Досталось и местным жителям. В Твери Малюта отлучился, по цареву наказу заехал в Отрочь монастырь. Вернулся быстро. Прочитал немой вопрос в глазах государя, лишь мотнул кудластой головой – нет, не получил, мол, благословения от Филиппа. Царь вздохнул глубоко, опустил голову. Перекрестились оба и разъехались. В Твери и Торжке Иоанн приказал перебить всех пленных, что сидели по острогам – пятьсот половчан и девятнадцать татар. Последние, заметив, что началось истребление, достали невесть как припасенные ножи, решили продавать свои жизни не за ломаный грош. Даже Скуратов не уберегся от кривого татарского лезвия. Кликнули пищальников, грянул нестройный залп, за ним другой, и сопротивлявшихся расстреляли.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Исходя из летописи, до ранения Малюты, ручным усечением «отделано» тысяча четыреста девяносто человек и с пищали еще пятнадцать.

Тверского епископа Варсофония догола ограбили, отправили на покой в Казанский Свято-Преображенский монастырь.

Второго января передовой отряд, ведомый двумя Василиями - Зюзиным и Умного-Колычевым достиг Новгорода. Окружили город, заняли ворота – мышь не выскользнет. Толпы обездоленных, тащившихся за стены в поисках куска хлеба, отшвыривали прочь – Бог подаст! Иди откель пришел, от греха подальше., обрекая несчастных на медленную смерть от голода.

Царь с остальными опричниками подошел к шестому числу, встал лагерем на Городище. В воскресенье, восьмого января, двинулись на Волховский мост. Здесь царя встречал Пимен и все духовенство, облачившись в самые праздничные ризы. Бегающие глазки архиепископа испуганно смотрели на государя, дрожащие толстые пальцы едва удерживали могучий золотой крест для благословения.

- И толст и пестр ты, владыка, - приветствовал его Иоанн, - а рыло все едино свиное. Не крест ты в руках зажал животворящий, но нож, коим хочешь в наши сердца ударить. Ведом умысел твой – отдаться Польше и Литве, что едины нынче стали, оттого ты не пастырь боле, а волк, губитель и Святой Софии, ненавистник венца Мономахового. Прочь с дороги! В храм идем.

Пимен службу вел скоропалительно, с ошибками, голос срывался, глаза все на царя норовил скосить. Опала, за что? Одна единственная мысль пригвождала к полу, замедляла речь, из головы вылетали все молитвы, глядел в Писание, а буквы расползались, слезами размытые. Царь еле достоял до конца службы, рукой махнул – начинайте. Тотчас опричники навалились и на Пимена и на всех прочих попов, челядь соборную и дворовых архиепископских. Поволокли на Городище. Там суд царский! За попами дьяков потащили, за ними подъячих и приказных, люд торговый и прочих. Грамотку заветную из-за образа Пресвятой Богородицы достали, в рыло тыкали – не отвертишься. У наместника князя Петра Пронского свои списки, загодя составленные. Но покуда суд судом, а торг торгом. Жизнь Новгорода текла своим чередом.

- Кого судят? – перекидывались лишь изредка вопросами в рядах.

- Кого надобно, тех и судят. – Звучало в ответ. – Наше дело прибыльное, барышное, подати в казну платить, а там крамолы ищут, то не нашего ума. Вот не отдашь целовальнику вовремя, тогда на своей шкуре испытаешь.

Монахов с попами на правеж выставляли, палками по пяткам били отчаянно, требуя выдать казны монастырские, да приходские. Кто соглашался – отпускали. От приказных жаждали получить мзды и посылки, что неправедно с людей взымали, что мимо казны царской в карман положили. Сперва за женатых взялись. Виновных, кои под пытками признаваль – на казнь, вместе с семействами.

Царь сам приказал:

- Сих окаянных, казнить яко проклятых Кучковичей, что убили князя Андрея Боголюбского.

Варом горючим обливали, к саням привязывали, поджигали, да скатывали с высокого волховского берега в проруби, что никогда меж мостовых быков не замерзают.