Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Картину дорисовывал Малюта Скуратов. Царский повар Ярыш Молява с сыном Левонтием, да братом Иваном в сговоре с Констянтином, огородником царевича, с рыбаками из Коломны – Ершом и Федором, чрез сытника Владимира Щекина по наущению князя Владимира Андреевича измышляли извести самого государя.

- Яко? – Царя интересовали подробности.

- К твоему столу подают ряпушку от Горицкого монастыря, что близ Переяславля. Рыба та с Плещеева озера.

- Царева селедка? – Переспросил Иоанн Васильевич.

- Она самая. – Подтвердил опричник. – Евдокия, мать Старицкого князя, в Горицком монастыре же, токмо на Шексне. Один Успенский монастырь, другой – бабий Воскресенский. От них идет к столу твоему, государь, стерлядь. В тех водах и иная рыба водится – бешенкой зовут. С виду не отличишь от переяславской ряпушки. Бешенкой кличут оттого, что на берег выбрасывается, егда икру мечет. Ядовитая та рыба. Да и сама Шексна забрала жизнь у царевича твоего, Дмитрия. Царство ему небесное! – Григорий Лукьянович истово перекрестился. Царь нахмурился, припоминая давнее. – Старицкий князь посулил рыбакам да поварам полста рублей за подмену, а уж нужную рыбу, стерлядь, аль бешенку, с Шексны, заместо Плещеева озера, его старуха пришлет.

- Вот так, знамо! Давно Ефросинья моей смерти жаждет. Отныне, всю рыбу, что на стол подают, сам высматривай. Вместе с князем Афанасием.

Упомянув Вяземского, задумался.

Висковатому напомнил:

- В Новгород память насчет кормов отправить. По снегу поеду вотчину свою погляжу. _ Но ничего более не добавил.

Недобрым был взгляд царя, ох, не добрым. Чуял умный дьяк, надвигается нечто страшное, но полетела грамота новгородским дьякам: «Десять коров, сто баранов, шестьсот телег сена и прочего запасти к зиме для государевых нужд».

К исходу лета Иоанн Васильевич на привычное богомолье отправился вместе с царицей и детьми. Посетил Кирилло-Белозерскую обитель. Истово молился.

- Владыко, Господи Вседержитель! Прими с миром дух мой и пошли ангела, наставляюша мя усердно ко Трисолнечному Божеству! Причти к лику избранных мя, яко благослови во веки.

Обласкал игумена Кирилла и монахов. Открыл им желание постричься:

- Ибо возрадовала мое сердце скверное с окаянной душой Божественная жизнь ваша, вижу в обители сей узду помощи Божьей для невоздержанности моей и спасительное прибежище. Если даст мне Господь постричься, то совершу токмо в пречестной обители Пречистой Богородицы, созданной чудотворцем Кириллом.

Склонил государь голову пред игуменом Кириллом и всей братией, припал к стопам, прося благословения. Получил и благословение и отпущение грехов – прошлых, нынешних и будущих. Вклад пятьсот рублей пожаловал в счет обустройства своей кельи. Успокоенный возвращался в Москву.

Почти по приезду 9 сентября скоропостижно скончалась царица Мария Темрюковна. Царские лекари то ли с подсказки Скуратова, то ли на самом деле, что определили, но все дружно указали на отравление рыбой. Более сомнений у царя не было. Сразу после смерти Марии Темрюковны князя Владимира Андреевича вызвали из Нижнего в Слободу.

В день Святого Креста в Новгород приехали шведские послы во главе с епископом Або Павлом Юстеном. Всех, числом пятьдесят семь человек, разместили в шести избах в Неревском конце, на Кожевенной улице. Исполняя волю государя, князь Пронский вызвал послов к себе на переговоры. Шведы отказались и попросили передать наместнику, что их повелитель шведский король наказал разговоры вести токмо с великим князем, а коль не пропустят их к Москве, то пусть дадут свободу вернуться на родину, дабы другие послы ехали вместо них. Князь Петр Данилович отправил гонца к государю.

Царя ныне больше занимала судьба Старицких. Не до свеев. Поспешать надобно, вона, глупый Ирик протянул с братцем, как оно обернулось! Государь отдавал последние распоряжения Скуратову и Василию Грязному – главным исполнителям царской воли и палачам:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Первая женка братца Владимира ныне инокиня Евпраксия давно сослана в Суздальский Покровский монастырь. Разлюбил он ее быстро. Но двух детей прижил – Василия и Еуфимию. – Рассуждал государь. – Евпраксия из Нагих будет. Род добрый! Вторично взял себе Евдокию Романову дочь, из Оболенских. Сестрой приходится изменщику Курбскому. – Прищурился Иоанн Васильевич. Заплясали зловещие огоньки в глазах. - От Старицкого Евдокия родила двух Марий , Евдокию, Юрия и Ивана. Прочие померли в малолетстве.

- Истинно так, государь! – Подтвердили опричники.

- Детей от Нагих оберегать. Еуфимию мы обещаем в невесты Арцымагнусу, а Василий посаженным отцом на свадьбе посидит. - Усмехнулся было, но тут же стер улыбку с лица. - Князя Владимира отравить, его женку Евдокию и старшую Марию казнить, яко хотите. Сыновей всех казнить. Двух других сестер пока милую. Пригодятся. Ступайте!

Старицкого князя и его окружение остановили в нескольких верстах от Александровской Слободы на ямском дворе Богона. Владимиру Андреевичу зачитали измены, Скуратов поднес чашу с отравой. Василий Грязной семьей занялся. Помилованных отделил, малых детей зарубил, а княгиню Евдокию Романовну со старшей дочерью Марией приказал раздеть на дворе прилюдно донага и, вволю понасмехавшись над унижением, велел расстрелять из пищалей. После истребили всю княжескую свиту. Сперва травили собаками, добивали живых из ручниц, погребать и не собирались – оставили под открытым небом, птицам и зверю на съедение. Изветчики – повара, рыбаки и прочий мелкий люд исчезли в пыточных застенках.

Князя Владимира Андреевича торжественно захоронили в Архангельском соборе Московского Кремля, все его вотчины, города и села отписали царевичу Иоанну Иоанновичу.

Мать Владимира Андреевича инокиню Евдокию взяли из Горицкого Воскресенского монастыря в Слободу, но по пути казнили вместе со всеми сопровождавшими ее монахинями, включая государеву невестку - вдову родного брата Юрия Иулианию Палецкую.

Послы свейского короля по-прежнему пребывали в Новгороде. Из Москвы передали, что великому князю до свейских дел нет никакого интереса, коль не хотят попасть в немилость, пусть ведут разговоры с наместником. Постой им

ужали - из шести изб послов вместе со слугами переселили в три, уменьшили корма в два раза, обнесли двухсаженным забором. Епископ Юстен не поленился посчитал – четыреста девяносто шесть бревен вкопали. Из-за возведенного частокола шведы с грустью наблюдали, как к Москве с почестями проследовало иное, ливонское посольство. По слухам ехали люди герцога Магнуса Датского. Московиты повадились каждый день пересчитывать свеев, придравшись, что изначально их было не пятьдесят семь, а пятьдесят восемь. Посольские как могли оправдывались, но московиты не верили и пересчитывали сызнова, утверждая, что один сбежал, да не просто, а с тайным умыслом, дабы зло причинить государю. От попыток объяснить отмахивались.

Тем временем, злоба царская нарастала снежным комом. Дождливое лето принесло повсеместный неурожай, начинался голод. Помимо того, переселенцы с земских земель, ставших опричными, не успели обзавестись новым хозяйством и поднять своими уцелевшими крестьянами пашню. Цены на хлеб взлетели от пяти до десяти раз. Земцы, лишившиеся земли, не могли теперь нести службу в войске. К всеобщему голоду присоединялись извечные спутники – болезни. Во многих уездах вспыхивало моровое поветрие – чума.

Сны стали снится плохие Словно что-то чужое снует под кожей, зудит, щекочет болезненно, толкается в глотку, наружу просится, раздвигая крепко сжатые зубы. Просыпался в испарине, в испуге от отравы подсунутой, но тошноты или рези в желудке никаких не было. Все равно звал лекарей, выблевывал у них на глазах остатки ужина. Но доктора, поковырявшись в полупереваренных комках, принюхавшись, разводили беспомощно руками – нет признаков никакого яда. Дав успокоительного на ночь, лекаря удалялись, а сны возвращались вновь. Из ночи в ночь. Царь метался в поту по пуховым перинам, хватал себя за шею, стараясь удержать это нечто, рвущееся наружу, и тут на него обрушивался колокольный звон. Царь уже не в своей опочивальне, вместе с пономарем Скуратовым, в ночной мгле они взбираются по шатким ступенькам на колокольню. Кто посмел раньше игумена и пономаря ударить? Тише вы, колокола! Словно не языки ваши бьются в медь, а молоты кузнечные грохочут по наковальням, заполняя звоном всю голову, обращая ее в живой колокол, пульсирующий эхом во всем теле – от пяток до темени. Неожиданно Иоанн срывается, летит вниз в черноту, зажимая уши от нестерпимой боли, но вместо удара о землю, ощущает снова пух подушек и прежний жар с удушьем. Вскакивает, срывает с себя одежду, хватает нож, вонзает себе в сердце, смотрит на хлещущую кровь. Почему она черна, яко ночь?