Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

в правах на 5 лет. Так С. очутился в воркутинских лагерях, и «именно там, — говорит А. Истогина, — поэзия и стала его судьбой — на севере он много написал, стих его окреп, вобрав в себя не только его жизнь, не только его опыт»[2706].

3 апреля 1956-го С. освободили по амнистии, разрешив поселиться в Калинине, но вел он себя, как всегда, своенравно, так что в марте 1957-го его вновь арестовали. Однако дело выстроить, видимо, не удалось, и С., выпущенный в конце мая, перебрался в Новошахтинск Ростовской области. Устроился работать на шахту, но ненадолго — уже 29 мая 1958 года он был задержан на 15 суток по указу за мелкое хулиганство и после обыска, когда нашли тетради со стихами, вновь привлечен к ответственности по все той же ст. 58–10 ч. 1. В вину ставились «контрреволюционные разговоры», но главное стихи, в которых С. «высказывал свою ненависть к Советской власти», «призывал к организации восстания в СССР», а также обзывал «оскорбительным словом Первого секретаря ЦК КПСС».

Назвать эти обвинения совсем уж беспочвенными было нельзя. «Поддержите, не дайте упасть! — сказано еще в 1955-м в воркутинских стихах. — / Мрак тюрьмы меня давит и губит. / Не люблю я советскую власть, / Да и кто ее, подлую, любит! / Есть такие, что, к благам стремясь, / Жить умеют хитрей и умнее. / Я же падать в житейскую грязь / Не могу, не хочу, не умею…»

Не можешь, не хочешь, не умеешь? Вот 29 августа 1958 года и очередной приговор: десять лет ИТЛ с поражением в избирательных правах на пять лет. И сидел С. в этот раз в мордовском Дубравлаге, где порядки были все же оттепельными: не лесоповал, а мебельное производство, беседки для чаепитий, волейбольные площадки и бильярдные столы у бараков, отличная библиотека, куда выписывались практически все центральные журналы… Да и публика со временем подобралась отменная: А. Синявский и Ю. Даниэль, заговорщики из ВСХСОНа, и в их числе еще один писатель Л. Бородин, сектанты, украинские, прибалтийские и закавказские националисты…[2707] Так что

Валентина Соколова, — вспоминает Л. Ситко, — всегда встречали бурно и радостно. Я с любопытством присматривался к человеку, слывущему среди зэков лучшим поэтом ГУЛАГа. Держался он просто, хорошо, без малейшего апломба, ничего «заблатненного», как я слышал про него, не было.

И С. за кружкой чифира «не чинился, не ломался, читал щедро, от души, прекрасно зная, что это нужно людям».

Дружбы с рафинированным А. Синявским у этого самоучки, именно в Дубравлаге взявшего себе литературное имя «Валентин З/К», по правде говоря, не вышло. Еще и потому, — рассказывает Вл. Осипов, — что «до Соколова дошли какие-то публикации Синявского в официальной советской периодике, и Валентин Петрович стал его сторониться: мол, советский по сути. Бескомпромиссен был поэт неволи»[2708].

«Я не знаю другого такого последовательного антисоветчика, как Соколов», — годы спустя подтвердит А. Синявский. И, видимо, власть тоже не знала, поэтому за поэтом, 31 августа 1968 года вернувшимся в Новошахтинск, следили пристально. Одна лишь разница: предъявляя теперь обвинения не в антисоветчине, а в бытовухе. «Всё, Валентин, побыл „политическим“ — и хватит, — будто бы объявил С. начальник новошахтинской милиции Шахов. — Теперь будешь сидеть по уголовным статьям».

И действительно, уже в 1970 году С. получил год «за кражу духовых инструментов» из Дворца культуры, где работала его жена. В 1972-м, едва выйдя на свободу, — еще пять лет тюрьмы «за неподчинение законным требованиям милиции», а за несколько дней до окончания срока С. заявил, что отказывается от советского гражданства и требует выпустить его в любую свободную страну. Ответом была, разумеется, угроза открыть новое уголовное дело, и С. мало того что начал голодовку, так еще и вспорол себе живот.

На этом его дальнейшая судьба и определилась — С. признали невменяемым и отправили в Черняховскую спецбольницу в Калининградской области, с тем чтобы в 1982 году, за два месяца до смерти, вернуть в Новошахтинск, в обычную психушку.

Его стихи к этому времени проникли не только в самиздат, но и за рубеж, печатались там, звучали по враждебным радиоголосам, были высоко оценены А. Солженицыным. А самого С. «то в одной, то в другой спецбольнице обкалывали нейролептиками, не давали писать, отнимали ручку и бумагу», так что, страдая жесточайшей астмой, он, — как вспоминает еще один политзэк А. Шатравка, — давно уже «походил на развалившийся старый ватный матрас»[2709]. И умер от разрыва сердца в больничной курилке именно 7 ноября, в день главного советского праздника.

«…Мы противопоставлены / На грани дня и тьмы. / С одной стороны — Сталины, / С другой стороны — мы». И казалось, что, едва падет неправедная власть, имя С. воссияет — уже навсегда.

Поначалу так вроде и было: 16 мая 1990 года С. реабилитировали, его подборки пошли в газетах и журналах, появились документальный телефильм о нем (1991) и сразу три книги (1994, 1999)… А дальше, как это в России чаще всего и бывает, тишина. И лишь тем, кто помнит или случайно узнаёт это имя, звучат сегодня строки классика лагерной поэзии: «Я у времени привратник / Я, одетый в черный ватник, / Буду длиться, длиться, длиться / Без конца / За вас молиться / Не имеющих лица».

Соч.: Глоток озона. М., 1994; Осколок неба. М., 1999; Тени на закате. М., 1999.

Соколов Владимир Николаевич (1928–1997)

«Он по характеру был не мятежник. / Он выжил в заморозки, как подснежник», — сказал о нем Е. Евтушенко. И действительно, из всех «тихих», — как тогда выражались, — лириков С. самый тихий. Ни впечатляющей карьеры, ни ярких гражданских жестов, ни стихов, пригодных на праздничные транспаранты или прокламации.

Не состоял, не участвовал, не привлекался, не подписывал даже писем с осуждением или в защиту кого-либо. Не печатал ни прозы, ни развернутых статей, не оставил дневника или мемуаров.

Только, и уже со школьных лет, писал стихи. С ними он в 1947 году поступил в Литературный институт, оказавшись в семинаре В. Казина, и уже 1 июля 1948 года его стихотворение «Памяти товарища» появилось в коллективной студенческой подборке на страницах «Комсомольской правды». Дальше, на следующий год после окончания института, первая книжка «Утро в пути» (1953), вступление в Союз писателей (1955), иногда — в особенности после того, как С. женился на болгарке Хенриэтте (Бубе) Поповой (1955) — поэтические переводы и опять — стихи, стихи, одни стихи. Какие?

Недавно, — рассказывает С., — я перечитал свои тетради с первыми стихами и поразился тому, что