Холмы России - Виктор Ревунов

Вот и пришел конец всем толкам, догадкам и слухам.

"Фене спасибо надо сказать",- подумал Стройков. Он еще раз оглядел страшный топор, клеймо на котором долго, с пристальностью словно бы озирал фонарь,- приблизился к лезвию, увидел зарубку и отшатнулся.

ГЛАВА III

В сентябре полили дожди. Хлестало и моросило с беспросветно хмурого неба. Залило огороды, где на грядах набухшие влагой кренились сахарно-белые кочаны капусты. Из леса, как из бочки, пахло квасным духом преющей листвы.

Неистова была глухая горечь осин в дождливую эту пору.

Угра замутилась, поднялась - вышла из берегов, затопила кусты и клади, которые тряслись в мятущейся воде.

Лодки оттащили на косогор, ближе к дворам, чтоб не унесло.

В один из этих дней Гордеевна зашла в баньку на своем задворье.

В сенях баньки с раскрытой дверью и маленьким оконцем Никанор подплетал старый норот: хотел сразу же, как сойдет разлив, поставить норот на сеже; может, и напрет рыба по мутной воде.

Гордеевна прикрыла дверь, и в баньке сразу потемнело, лишь смутно слезилось в дожде оконце, перед которым махал дочерна выспевший репейник.

- Слышал, отец, что бабы-то говорят?

Никанор ножом срезал сучок с лозового прута.

- По такой погоде бабам только и говорить. Делать нечего, да и сырость языки смазывает для п щего вращения.

Гордеевна терпеливо выждала, пока отшутится муж, и сказала со строгостью и тревогой:

- Говорят вот что: будто Кирька наш с Фенькой стреваются.

- Языки длинные, да болтовня короткая. Было бы что, не так сказали бы. А то - стреваются...

- Видели. В дальней пуне и ночуют,- с покорностью перед такой правдой сказала Гордеевна.

"Так вот оно что!"-вспомнил Никанор про забытую в дальней пуне косынку и отложил нож и прутья.

- А еще говорят: Митя скоро придет,- продолжала Гордеевна.- Будто бы за хорошую работу раньше отпустят его, вроде как он безвредный совсем. Что ж будет-то, как придет?

Никанор поднялся с поленьев, па которых сидел.

- Дома наш?

- Нет, нет его. Да погоди ты кипеть. Тихо все надо уладить.

- Митя живо уладит где-нибудь темной ночью. Век будет помнить наш, как чужих жен сбивать. Так и надо!

И ей, чтоб хвостом не вертела. Одна беда - другую завела. Непутевая! И наш непутевый. Где себе радость нашел! Не смола, что и отлепить можно, счешется. Позор и стыд!

- Поговори ты с ней, отец,- это было самое важное, что хотела сказать Гордеевна в надежде, что через Феню все как-то можно остановить и уладить.

Дома Никанор набил кисет покрепче. Не забыл усы перед зеркалом подкрутить. Надел с аккуратностью фуражку.

- Как к невесте собираешься,- заметила Гордеевна.

- Невеста или кто, а дело серьезное. Что и сказать ей, не знаю. Может, наш голову ей замутил. А у нее и от прежнего еще не отмутилось. Вот и выходит ей сейчас такой туман, что хоть провалиться.

- Жалеешь, так сватай.

- Митя между нами и перед совестью стоит.

- Ступай, отец. Замети беду эту.

Никанор, чтоб никто не видел, пошел задворьями, оскальзываясь на тропке, и, как ни старался пройти ровно, рухнул в мокрые малинники, что и фуражка отлетела.

Поднялся, плюнул.

"Люди по ровной дороге ходят. А ты вот по малинникам ныряй,- подумал Никанор и погрозил сыну.- А с тобой я еще поговорю... Погово..."- и чуть снова не рухнул.

За спиной раздался смех.

Феня шла от тока с ворохом соломы для хлева.

- Что это вы, дядя Никанор, малинники ломаете.

- Крапиву вот ищу.

- Это зачем же?

- Сказал бы, да не для ветра наш разговор.

Она пошла впереди него, босая, с налипшей на икрах мокрой травой. Пролезла в узкую калитку своего двора, протаскивая шуршистый ворох соломы.

Зашел во двор и Никанор.

Феня бросила солому под навес.

- Сама таскаешь. Кирьку бы позвала.

Как жаром обдало лицо Фени.

Покашлял в кулак Никанор: не то и не так сказал.

- Идите в избу. Я сейчас,-сказала Феня: хотела хоть на минутку отдалить разговор, опомниться. Взяла ворох соломы - прикрыть прохудившуюся с угла крышу хлевка.

"Без хозяина-то как",- подосадовал Никанор, что разваливался хороший и крепкий когда-то двор. Раскрыл

дверь хлевка. Из дыры в крыше росил дождь на корову.

Никанор приставил к стене хлевка лесенку. Поднялся по ней. Солому в сноп связал и подсунул под старую кровлю - на слегу положил.

- Как же ты жить собираешься?

-Не мой двор, а то давно собралась бы. И хозяин был бы.- ответила Феня.

- Кто же?

- Киря ваш.

- А Митя как же?

- Я для него отрезанная, как трава на серпе. А с Кирои я как с родной землей. Только вот боюсь за него, как и вы Митю боитесь, да и меня с позором... Дядя Никанор, дайте уж от сердца скажу вам. Позор какои, что жизнь я свою не хочу губить, а хочу идти с человеком? Хоть на страдание, когда знаешь за что.

Не боюсь!

- Бунтуешь ты. Погодила бы бунтовать. А то и на волю хочется, и прежняя присяга держит.

Никанор зашил крышу, и этот свежий пласт соломы светло золотился на старой пропревшей кровле.

- Кирю вы не ругайте, дядя Никанор. Не ссорьтесь.

Не надо. Не виноват он. Это я из своей беды к нему потянулась.

- Ты его не защищай. Пусть он тебя защищает. На то он и мужик за бабью награду на рожон лезть.

Так и ушел Никанор. Как отоывать, когда всюду боль?

О чем говорить? Запуталось жквое, и жаль всех.

Феня стояла на крыльце. Тоава ппиупыла под дождями, будто задумалась: "Зачем я цвела? Злчем? И зачем цветут люди и эти депевья? Зачем н д."я чего все цветет?"

Хмурые тучп несли над травой свой ст.;рак.

Холодно. Сыро.

В дом Стремновых кралась еще одна история, пока незаметная, но неотвратимая, как эхо.

Катя не думала, что так случится с ней, что она может стать матерью.

Она скроет все, так и решила сразу, как в горячке сразу решает юность.

Вечером, когда в доме затихло, вышла украдкой с сеновала, где спала всегда, и, боясь, что кто-то увидит ее, остановит, бросилась в темноту.

На хуторе брехали собаки, а ей казалось, кричали голоса: "Куда... стой... куда... стой".

Перед рекой остановилась.

Шла Катя на ту сторону, к Шелганихе, которая в своей избе за селом у лесочка избавляла девчат и баб - изводила плод.

Кате путь туда за прощальную ночь с Федей. Расплата? Или счастье свое бежала губить?

Угра крутила глыбами воды, которые стремительно проносились во мгле.

Кате надо было по затопленным кладям перебраться на ту сторону.

Была лодка. Но стояла она возле двора, и стащить ее к реке было не под силу Кате.

Она разулась, связала ботинки и по разлившейся воде добралась до кладей. И когда поднялась на них, ужаснулась бесконечности, открывшейся перед ней... Куда она идет? Зачем? Но то, что было там, впереди, не так пугало ее, как то, от чего бежала она.

Она не боялась и пропасть в этом разливе. Что будет, но только не тот самый миг, когда узнают о стыде ее. Как уродец жалкий будет сидеть она у стола - такой видела она себя. Нет, нет, только не это!

Она не каялась, что так случилось с ней. Она вспоминала встречи с Федей, как самые красные минуты в своей жизни. Но то, что было тогда, в прощальную ночь, под копной ржи, сейчас прихлынуло по-другому. В ней есть эта тайна могучая, которая зажигает новую жизнь, уже бившуюся в ней.

Медленно перебиралась по кладям, держась за трясущуюся в напоре воды перекладину.

Вода была выше пояса. Одной рукой Катя держалась за перекладину, другой прижимала связанные шнурками и перекинутые через плечо ботинки. Под ногами узкая половица кладеи над зыбучей бездной.

Она все дальше н дальше уходила от берега, а другой берег все не веял близостью, и вдруг ей показалось, что до того берега она никогда не дойдет и назад не вернется.

Она стояла на самой середине разлива.

Поток прижимал ее к перекладине так сильно, что Катя спешила добраться до связи с опорами, на которых все и держалось. Но и опоры тряслись и качались, бились с потоком, который передавал эту дрожь и основе. И когда там, в глубине, слабла слитность с землей, опоры сметало и уносило с распадавшимся настилом.

Катя протянула руку и почувствовала, что перекладины впереди нет. Ей хотелось закричать, чтоб услышали отец с Кирей, и подплыли бы сюда к ней на лодке, и взяли бы ее.

Но она не закричала. Так устроен человек. Стыд бывает страшнее смерти.

Она тронулась дальше. Перекладины нет, и лишь под ногами половинка кладеи среди этого несущегося безумия. Катя успела схватиться за опору. Но кол, наклоняясь под ее тяжестью, потянул Катю в поток. Она бросила ботинки и загребла воду, отстала от тянущей в прорву опоры.

Стыд бывает страшнее смерти, но бывает сильнее и стыда и смерти жизнь, когда вся она встает по тревоге ужаса.

Катя рванулась вперед, и как раз всей этой силы ее хватило дотянуться до другой опоры.