Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников - Гордон Оллред

За моими плечами теперь уже была не одна воздушная битва. Я уже сбил два самолета противника. Пролетая над заливом между Куре и Токаямой мы вшестером наткнулись на два американских истребителя. Все получилось удивительно легко. С высоты две тысячи футов мы ринулись на них и сбили до того, как они нас обнаружили. Все шесть наших самолетов открыли огонь.

Ближайшая американская машина буквально рассыпалась на куски под градом пуль и в языках пламени рухнула вниз. Вторая попыталась скрыться, но летчик, казалось, раздумывал, оторваться от нас по прямой или уйти в вираж. В результате он выбрал вираж. Наш ведущий и я разгадали маневр и полетели ему наперерез. Через мгновение я поймал американца в прицел, а дальше все было очень просто. Три или четыре короткие очереди, и сбитый самолет спикировал вниз и в облаке дыма упал в океан. Как этот бой отличался от моей первой схватки с врагом! Я чувствовал себя почти разочарованным.

Да, я становился опытным пилотом, как и Накамура, который сбил один самолет противника. Но не важно, какими мы были талантливыми летчиками. Не важно, сколько противников погибло от наших орудий. Исход войны был лишь делом времени. Ощущение приближавшейся гибели усиливалось с каждым часом.

Оставалась лишь слабая надежда выжить, но и эти туманные мысли я гнал от себя. В феврале враг атаковал Иводзиму всего в семистах пятидесяти милях от нашей столицы. Возможно, война могла на этом и закончиться. Многие молили обэтом Бога. Молили не о поражении родины, а о скорейшем прекращении бойни. Гражданское население еще сохранило веру в лучшее будущее, но нам, находившимся вблизи зоны боевых действий, было все ясно. Только наивный человек или фанатик мог ожидать победы.

В течение нескольких недель печальная судьба Японии стала для меня совершенно очевидной. Поскольку плен был неизбежен, я желал только одного – чтобы все закончилось побыстрее. Как часто в моей голове звучали слова матери Номото. Я даже слышал их во сне. «Нет ничего почетного в том, чтобы умереть за проигранное дело». Это была гонка со временем. Ирония судьбы – спасти меня теперь могли только противники. Я едва не рассмеялся при этой мысли.

Но некоторые из нас все же сохраняли надежду. В целом в Хиро были неопытные ребята, и я уже стал одним из самых опытных пилотов. Нас держали здесь, чтобы мы обеспечивали безопасность базы. Лучших вскоре должны были перевести в подразделение, которое сопровождало пилотов-смертников в полете и охраняло по пути к цели, а затем возвращалось с докладом начальству.

Естественно, наши неопытные летчики погибли первыми, поэтому американцы решили – по крайней мере, сначала, – что среди камикадзе не было искусных пилотов. (Американский адмирал Митшер высказался прямо: «Ясно одно: способности камикадзе – миф».)

Во все авиационные части, расположенные на четырех островах, из Ставки главнокомандующего в Токио регулярно поступали приказы, оговаривавшие, сколько пилотов с каждой базы должны были пожертвовать собой.

В свою очередь, эти части брали людей с баз, находившихся под их юрисдикцией. Например, Хиросима вызывала летчиков с ближайших баз в Хиро, Куре и Екосиме на острове Хонсю. Пилотов доставляли на специальные базы смертников. Крупнейшей из них была Кагосима в бухте на юге Кюсю.

В основном атаки камикадзе проводились волнами по пятнадцать – двадцать самолетов через тридцатиминутные интервалы. Ходили слухи, будто наших смертников приковывали в кабинах к креслу, но я никогда такого не видел. Насколько я мог понять, этого просто не требовалось. Часто камикадзе откидывали колпаки кабин и сигнализировали флажками прямо перед прицелами американских корабельных орудий – последнее проявление бравады, последняя попытка подбодрить себя перед смертельным тараном.

Никто никогда не поймет чувства этих людей, игравших со смертью. Даже приговоренные к смерти не понимают их до конца. Осужденный искупает свою вину, и таким образом торжествует справедливость. Конечно, в каждом народе есть герои, жертвующие жизнью, но где еще в мире раньше встречалось такое продуманное самоуничтожение? Где еще тысячи людей сознательно шли на гибель, тщательно продумав все за несколько недель, а то и месяцев?

Концепция синтоизма, связанная с жизнью после смерти в качестве воина-защитника в царстве духа, или буддийская философия нирваны отнюдь не всегда приносили утешение. «Сумасшедший японец-фанатик» чаще всего был обычным школьником, запутавшимся в паутине судьбы, едва сдерживающийся, чтобы не расплакаться при мысли о своей матери. Нет, они не были японскими летчиками-фанатиками. Некоторые хотели лишь одного – умереть героически, отомстить врагу. Даже скромный студент-очкарик, роющийся в одной из токийских библиотек, при определенных обстоятельствах мог отважно пойти на смерть. Но среди всех были лишь единицы, которые, казалось, жертвовали собой с такой легкостью, будто отправлялись на утреннюю прогулку.

Как бы то ни было, в общем, мы, пилоты, шли в основном двумя путями. Китигаи (сумасшедшие) отличались свирепостью в своей ненависти, искали славы и бессмертия, живя только с одной целью – умереть. Многие из них пришли из морской авиации, которая воспитала большую часть камикадзе.

Со временем я тесно познакомился со второй группой, чьи чувства были прямо противоположными, но редко вырывались наружу. Китигаи называли этих людей сукэбэи (вольнодумцы). Среди них преобладали высокообразованные летчики. Не то чтобы вольнодумцы были непатриотичны. Я, например, готов был погибнуть за родину в любой момент. Но все же жизнь нам была очень дорога. Мы не видели смысла в гибели ради гибели.

Естественно, между этими двумя группами существовала и середина, и каждый человек колебался, к какой ему окончательно примкнуть. Много раз я жаждал мести. Или считал, что, уничтожив американский корабль, я мог спасти множество своих сограждан… И тогда моя жизнь казалась мне мало что значащей.

Как часто я боролся за непоколебимое отношение к смерти – за это особое, неописуемое чувство. Что делало людей бесстрашными? Отвага? Но что такое отвага? «Мы жертвуем собой!» Вот каков был девиз. «Будь уверен, что честь тяжелее горы, а смерть легче перышка». Бесчисленное количество раз я повторял про себя эти слова. У некоторых это чувство было постоянным. У меня же мимолетным. Я всегда боролся, чтобы заставить это пламя разгореться вновь.

Мои друзья были по-прежнему со мной. Тацуно уже стал настоящим истребителем. Стать летчиком, подниматься в небо вместе со своими друзьями – вот о чем я всегда мечтал. Но как долго это продлится? Некоторые из нас вскоре уйдут. И не важно, что мы стали опытными пилотами. Кто будет первым?

Каждый день я отрабатывал заходы на таран, методично повторял пикирования на цель. Теперь это получалось у меня превосходно, но не приносило никакого удовлетворения. Я механически повторял упражнения, и каждый раз все начиналось с ощущения холода в животе, которое потом превращалось в страх. Несколько раз в моей голове пронеслись слова: «Давай! Лети дальше! Разбейся! Закончи все это теперь! И не будет больше ни страха, ни скорби». Но всякий раз я выходил из пике, обзывая себя трусом.

Иногда случались воздушные схватки, но обычно это были быстрые перестрелки или короткие атаки. Мы резко нападали и стремительно покидали поле боя. Силы противника значительно превосходили наши. Теперь мы были нужны для более серьезного дела, чем обыкновенная стычка в небе. Японец напоминал тогда человека, умирающего в пустыне. Последние капли воды он тщательно берег, ожидая часа, когда солнце будет палить особенно беспощадно.

Шли месяцы, и наша страна стала сдавать свои позиции. Войска отступали из Восточного Китая. Центр Токио лежал в руинах. Вся Япония приближалась к гибели. Наши торговые корабли уходили под воду, и ко дню рождения императора в апреле 1945 года враг захватил Окинаву – врата нашего государства.

Наступил решающий момент. Премьер Судзуки говорил японскому кабинету министров: «Наши надежды выиграть войну связаны только с битвой за Окинаву. От ее исхода зависит судьба нации, судьба нашего народа». Окинава пала после восьмидесяти одного дня жестоких сражений.

Месяц несся за месяцем, и однажды в мае это случилось… Ока и Ямамото. Я вернулся из полета над Западным Сикоку и узнал эту новость. Я не видел ребят два или три дня. Мы вылетали на разведку в разные смены. И вот это случилось… то, чего я все время боялся, но никогда всерьез не ожидал. Вдруг пришел приказ, и моих друзей перевели в Кагосиму. Ока и Ямамото уехали! Я не мог в это поверить и бросился в их казарму. Ну не могли же их увезти так быстро!

Когда я вошел, дверь скрипнула. Передо мной стоял ряд коек. На двух из них не было белья и одеял. Матрасы лежали свернутыми на голых пружинах. Что-то ужасное было в этих койках. Пружины словно что-то кричали. Я открыл шкафчики своих приятелей и услышал глухой звук. Он прозвучал как погребальная песня.