Переход Суворова через Гималаи. Чудо-богатыри попаданца - Герман Романов

— Молодцом, Антуан, мы успеваем!

Консул достал из кармана большую луковицу часов и щелкнул крышкой. Кучер действительно совершил почти невозможное дело, и он приедет в оперу с опозданием всего в одну минуту. Такое моветоном являться не может, хотя великолепных арабских лошадей, привезенных им из Египетской экспедиции, придется долго вываживать. Даже эти скакуны не выдержат такой бешеной гонки.

Генерал наклонился к дверце, отодвинул легкую занавеску. Перед глазами мелькали дома на улице Сен-Никез; вот вывеска булочной, до оперы осталось совсем немного…

Скакуны припустили еще сильнее, хотя такое казалось невозможным, яростно нахлестываемые безжалостным кнутом. Стены домов замелькали калейдоскопом, сливаясь в пеструю линию. Однако генерал заметил большую ломовую повозку, груженную бочонками, и неторопливо идущих по своим делам мимо нее людей.

Париж жил своей собственной жизнью и не обращал никакого внимания на бешено несущуюся карету Первого консула Республики. Да и часто ли бывает дело простым людям до забот вершителей их судеб.

Гош откинулся спиною на мягкую подушку спинки и, спрятав луковицу часов, улыбнулся министру полиции.

— Вот видите, Фуше, мы спокойно доехали! Почти доехали. Ваши страхи необосно…

Швамс!!!

Карету так подбросило вверх, что у Гоша, подлетевшего на диванчике, лязгнули зубы. Ударившись головой о потолок, генерал упал обратно на подушку, прокусив себе губу, — рот моментально наполнился соленой теплотой крови.

Стекла в дверцах вылетели, превратившись в мелкое крошево, щедро осыпавшее министра, изрезав тому лицо. Фуше застонал, но, переборов боль, закричал, и в этом вопле Гош сразу уловил, кроме страха, даже непонятные нотки радости:

— Я говорил вам, генерал! Жорж Кадудаль в Париже! Это его рук дело! Я предупреждал!

Гош потянулся к шнурку, желая остановить кучера, но министр полиции не дал ему этого сделать.

— Генерал, вы обязаны быть в опере! Людям уже ничем не поможешь! Им нужны только врачи!

— Но как же так, Фуше?

— Я лично займусь этим делом, заговорщики от меня не уйдут! Там могут быть убийцы, их нужно скорее схватить! Вот и опера! Мы приехали, мой генерал…

Кони замедлили бешеную скачку, и спустя полминуты карета остановилась прямо у ярко освещенных дверей. Гош только сейчас ощутил, что его прямо разбирает нервная дрожь — так часто бывает после жестокого боя, когда человек оказывается на грани жизни и смерти.

Волевым усилием Гош натянул на лицо невозмутимую маску, небрежными взмахами перчаток стряхнул с мундира осколки стекла. Голос прозвучал ровно и спокойно, будто ничего не случилось:

— Фуше, вы должны немедленно найти убийц! Такие злодеяния нельзя оставлять безнаказанными!

ДЕНЬ ТРЕТИЙ 30 июня 1802 года

Гостилицы

— Я тут загнусь от холода!

Петр обнял себя за плечи, стараясь отыскать внутри хоть капельку тепла. Его жутко трясло, ноги, погрузившиеся по колено в болотную жижу, казалось, навечно застыли в ней, будто во льду.

— До чего же здесь холодно! — пробормотал император, чувствуя, как его зубы выбивают замысловатую чечетку, грозя вскоре рассыпаться в мелкое крошево.

— Это твоя душа страдает, сын мой! — неожиданно раздался за спиной знакомый до боли, мягкий голос. Петр обернулся, ощущая, как скрипят кости.

— A-а, это ты, отче… — без удивления протянул он, осознав, что все происходящее сейчас не подлинная реальность, а всего лишь сон. А может, плод больного воображения или разума? Ведь этот старик уже дважды являлся к нему, но много лет тому назад.

— Прямо вестник беды какой-то — задумчиво протянул Петр, вспомнив, как его жгло смертным холодом тело девушки, выпившей отравленного питья, предназначавшегося ему. И тут он осекся. Действительно, такое с ним было, но там явился не этот старик, а ведьма.

— Когда гибнут люди, сын мой, кладут животы свои на алтарь Отечества, тогда и болит душа! — старик словно прочитал его мысли.

Петр содрогнулся, и вправду было гостилицкое поле, усеянное трупами русских солдат. И неважно, что одни из них сражались за императора, а другие являлись его мятежными гвардейцами.

А потом, через восемь лет, уже при Кагуле, он шел со стариком по бранному полю, где лежали русские солдаты, а их души возносились прямо в небо, из этого царства мертвых туда, где жизнь вечная.

Перед глазами проскользнули забытые, но до боли родные лица — генерал Гудович, поведший полк на выручку апшеронцам, старик Тихомиров, что ходил с Минихом походом на Крым, драгун Злобин и сотни других, кого он знал либо по фамилии, либо в лицо.

— Все они русские солдаты, сын мой!

Рука легла на плечо, и Петр поразился, почувствовав идущий от нее жар. Тело перестало дрожать, по нему разлилась теплота, наступило почти блаженное состояние. Но тут он вспомнил, с кем вступил в схватку на этом болоте, и зло усмехнулся.

— А это что — тоже русские люди?

— Да! — кротко ответил старик, и Петр вскочил на ноги, зарычав от внезапно пробудившейся злобы.

— Они золотом вдвое больше по весу взяли, чем вся моя плоть и кровь вместе с дерьмом! Тут уже не тридцать сребреников, много больше! Льстит, конечно, но я ведь не Христос!

— Гордыня у тебя нечеловеческая, сын мой! — последовал мягкий ответ, и Петр окончательно взбеленился.

— А стрелять в спину по-человечески?! Впятером, с пушками и перьями на одного раненого бросаться — это по-христиански? Знаешь, отче, я думаю, яблоко от яблони недалеко падает. А потому…

Петр не договорил, надолго замолчал, его губы мстительно сжались в недобрую гримасу. Но старик лишь улыбнулся, горько так, самыми краешками губ, а в голосе просквозила печаль:

— А ты этот сад сажал, сын мой? Растил, поливал, ухаживал? Тебе попалось червивое яблочко-паданец, а ты за топор браться? Дед твой тоже любил секиру ката хватать, и яблони, и плоды без жалости рубить. Ты думаешь, он сейчас себя хорошо чувствует? Душа не стонет, что так много жизней человеческих усек?

— Да уж…

На такое замечание крыть было нечем. Кипящая ярость схлынула с души, как пена на мясном бульоне, зато мысли в голове понеслись очумелым галопом:

«Чего это я топориком размахнулся?! Не просто яблони порубить, но и с корнем их выдрать, будто род человеческий превратился в сорняк ненадобный. Погорячился ты, братец, шибко погорячился! Вот на тебя ушат холодной воды и вылили…»

Петр закхекал, кляня себя за неоправданную жестокость. Стало стыдно, давненько он не чувствовал так скверно — будто в чан с дерьмом с головою окунули.

«А ведь уже не молод, кровь должна остыть, страсти утихнуть, а порывы юношеские смениться зрелой осмотрительностью — или я просто во сне таким шебутным стал?!»

— Да не во сне, сын мой, ты вокруг оглянись, посмотри, сколько ты людей накромсал!

Петр с усмешкой посмотрел и мгновенно понял, что настоящего страха он никогда еще прежде не испытывал. Лишь краем сознания отметил, что волосы встали на голове дыбом, словно живые, а душа, запищав, судя по всему, переместилась в пятки.

— Твою мать! — только и выдохнул император — оживших покойников было не просто много, а чудовищно велико их число. Он моментально узнал Зубовых с дергающимися движениями зомби, Барятинского, держащего голову в руках, Салтычиху в грязном саване, идущих за ней когда-то покромсанных в петергофском дворце гвардейцев, один из которых тащил за черенок приснопамятную лопату. Но явилось много других, кого он и узнать не мог. То какие-то висельники с гнилыми веревками на шеях или безголовые, выставившие вперед зеленые, гниющие ладони.

«Мать моя женщина! Милиция-заступница! Это же те, кого я на плаху отправил, а тех на виселицу. Никогда не думал, что столько народа казнил?!»

— Извел ты их, батюшка! — голос звучал участливо, но с какой-то издевкой. — Не напрасно, конечно, не по облыжному навету, но все же… Подумай в другой раз, прежде чем во гневе дела вершить. Отрубленные головы не прирастают обратно. А то, что ты зришь — морок…

Петр поморгал глазами, перед ним снова было болото, тихое и спокойное. Только комары жужжали, сбившись над ним в неисчислимые полчища. И теплота ушла…

Снова стало холодно, будто кровь стала превращаться в ледяное крошево. Он схватил себя руками за плечи, стараясь удержать внутри жалкие остатки тепла, и, стуча зубами, еле слышно произнес:

— Боже мой, ну до чего ж тут холодно…