Театр в квадрате обстрела - Юрий Алянский

Вы сделали тогда великое дело — заставили меня забыть о войне…

Ирина Л.»

Одни, глядя на Сирано, забывали о войне. Другие думали о победе. И все — и те и другие — благодарили артиста за мужество и подвиг, совершенный в тяжкие дни ленинградской осады, за высокое романтическое искусство, возвращенное Честноковым советскому театру в трудные дни испытаний. Да, мы часто сетуем на мимолетность сценических созданий. Уже нет Честнокова. И все-таки след большого актера не растаял, не погрузился в песок времени. Творчество актера осталось ярким впечатлением и воспоминанием поколения ленинградцев, встретившего войну молодым.

Примечательно, что пьесу Ростана поставили в годы Великой Отечественной войны многие театры страны: Театр имени Евг. Вахтангова (1942), Московский театр имени Ленинского комсомола (1943), Читинский театр и Театр имени Руставели в Тбилиси (1944)… Мне довелось видеть различных исполнителей знаменитой роли. Но ни один из них не превзошел в моих глазах Владимира Ивановича Честнокова. Может быть, это связано с тем, что юношеские впечатления особенно остры? Или потому, что Честноков и в жизни походил на своего героя и с наибольшим правом воссоздал его на военных подмостках сороковых годов? А может быть, осада, поединок, бой — они сопутствовали выходам Сирано именно в Ленинграде — единственное состояние, в каком может жить, умирать и снова сражаться настоящий Сирано?

Глава 6. Виктор Горбунов держит свой флаг

Вы увидите тех, кого видите каждый день и кого знаете. Вы, может быть, увидите и себя среди взятых мною людей. Вы разберетесь в людях по делам их. Зачем же заниматься здесь описанием примет и платья, тем более что это платье известно всему миру — это форма Красной Армии и Красного Флота…

Всеволод Вишневский.

В последних числах августа сорок первого года Балтийский флот совершал переход из Таллина в Ленинград.

В колонне кораблей шел и ледокол «Суур-Тыл». На его борту эвакуировалась часть труппы Театра Краснознаменного Балтийского флота. Остальные актеры театра находились в это время на других судах, а также на полуострове Ханко, на островах Эзель и Даго. Кроме фронтовых артистов, военных на ледоколе не было. Поэтому художественный руководитель и главный режиссер театра старший политрук Александр Викторович Пергамент получил приказ взять на себя обязанность отвечать за порядок на борту. Надо пережить или хотя бы попытаться представить себе обстановку спешной эвакуации, чтобы понять, что это значило — отвечать за ее порядок.

Очевидцы этих событий рассказывали о переходе нашего флота из Таллина в Кронштадт в августе 1941 года как об одном из самых героических и трагических эпизодов войны. Переполненные корабли оказались беззащитными: на море спрятаться невозможно, а зенитная артиллерия в те дни действовала еще не очень эффективно. Немецко-фашистские бомбардировщики атаковали наши корабли еще на таллинском рейде и потом бомбили в течение всего перехода. Транспорты горели, тонули. Уцелевшие корабли останавливались, пытаясь спасти тонущих, и тогда гибли сами.

Фашистские летчики яростно и упорно охотились за крейсером «Киров» — он шел невдалеке от ледокола «Суур-Тыл». По курсу то и дело появлялись мины. Актеры несли вахту по наблюдению за морем. Старший политрук ходил по палубе и старался добросовестно выполнить приказ. На каждом шагу возникали такие обстоятельства, которые невозможно было предвидеть.

У одной из пассажирок начались родовые схватки. Звездной ночью в тесной каюте, среди хаоса войны, родился ребенок. Мальчик. С первого часа жизни — солдат…

Балтийский флот дошел до Кронштадта. Одни корабли остались здесь, другие вошли в русло Невы и встали на якоря у ее гранитных набережных. Актеры Театра КБФ поселились в здании Дома культуры Промкооперации на Кировском проспекте.

Не все члены труппы собрались в Ленинграде. Пятнадцать артистов театра погибли в первые недели войны. Театр КБФ вступал во второй десяток лет своей жизни в труднейшей обстановке. Но это был военный театр. От него ждали теперь активных действий. В первые месяцы войны театр превратился в сумму разбросанных на огромные расстояния концертных бригад.

Фронтовые концертные бригады… Они пронесли искусство в самые недра сражающихся армий, подвели его к полосе огня. Солдаты с нетерпением ждали актеров. Концерты, оканчиваясь, превращались в митинги. Искусство держало экзамен: оно лишилось многих своих вспомогательных средств воздействия — сцены, занавеса, декораций, освещения, реквизита, — но уменьшить силу воздействия не имело права.

«Артисты одевались почти на глазах у зрителей, — рассказывал руководитель Театра КБФ А. В. Пергамент. — На «сцену» вытаскивались ящики или даже футляры от баянов и других музыкальных инструментов, изображавшие «уютную обстановку кабинета», и, несмотря на подобный примитив, зритель охотно верил во все «предлагаемые обстоятельства» и жадно следил за развитием действия. Тем не менее зритель был требователен. Он смеялся, если в графине не оказывалось настоящей воды, ему обязательно нужен был настоящий выстрел, хотя он видел всю закулисную технику, вплоть до стреляющего в воздух помрежа…

Помню, однажды вынесли стол с телефоном, шнур его свободно болтался, свесившись со стола. Когда актер взял трубку, один из бойцов, не нарушая хода событий, подполз к шнуру и воткнул вилку в землю. Этого было достаточно, чтобы зритель поверил в правду происходящего на сцене.

Или другой случай, когда исполнитель должен был уйти со сцены в «другую комнату», однако сунуться было буквально некуда. Актер заволновался. Он уже решил просто лечь ничком на землю и выключиться таким образом из действия. Но еще больше, чем он, заволновались зрители. «Сюда! Сюда! — кричали они. — Там видно», — и, закрыв его своими спинами, с предельной серьезностью продолжали следить за исходом событий на сцене».

Маршруты поездок фронтовых концертных бригад балтийцев все укорачивались. Кольцо блокады стягивалось. Все больше приходилось работать в самом Ленинграде, на кораблях.

Настали жестокие морозы первой блокадной зимы, и корабли превратились в неподвижные, занесенные снегом громады, накрепко вмерзшие в лед. Было принято решение использовать время для ремонта судов. Судоремонтные заводы находились в эвакуации или стояли скованные блокадой. Приходилось ремонтировать самим. Краснофлотцы взялись за работу. Не хватало ни рабочих рук, ни материалов, ни физических сил — на флоте питались не намного лучше, чем в городе. Дело осложнялось еще и тем, что балтийцы в ту суровую зиму помогали городу — ремонтом водопроводных и отопительных систем, линий освещения, жилых домов.

И все же командование Ленинградского фронта решило считать производство зимнего ремонта и подготовку кораблей к весенним боевым действиям главной боевой задачей Краснознаменного Балтийского флота и ленинградской судостроительной промышленности. Балтийцы поняли: у рабочих есть и другие, не менее важные дела, и сумели выполнить 98 процентов всех заводских работ собственными силами. К 1 мая 1942 года ремонт судов был блестяще закончен.

Командование старалось всячески помочь флоту в ускорении ремонта. Возникла идея использовать некоторые устаревшие суда и лодки (таких судов было мало), снять с них пригодное вооружение и оборудование и тем самым облегчить ремонт на других кораблях. Эта идея повела к своеобразному конфликту. Команды всех без исключения судов хотели воевать. Моряки готовы были работать днем и ночью, орудовать голыми руками, раня и обмораживая их, лишь бы доказать, что и их корабль способен наносить удары по врагу. «Запасных частей для ремонта подводных лодок не хватало, — рассказывал командир одной из лодок, — и дивизионный механик однажды предложил командиру дивизиона снять для этой цели механизмы с нашей лодки. На защиту своего корабля встала вся команда. Мы доказывали, что в военное время каждая, даже старая боевая единица дорога…»

В конце первой блокадной зимы по радио прозвучал маленький очерк — рассказ о подводной лодке, он назывался «Я держу мой флаг». Его прочел автор — Александр Крон.

Драматург Крон, работая в краснофлотской печати, постоянно бывая по делам газеты на кораблях и базах, пристально всматривался в людей, слушал их рассказы, улавливал настроения. В кают-компаниях он становился свидетелем и участником откровенных, острых разговоров, горячих споров о самом главном: о ремонте, о предстоящем весеннем походе. Одни горячились. Другие говорили обдуманно и веско. Но всеми владела высокая морская гордость.

Впечатления повседневной блокадной жизни находили отражение не только в газетных корреспонденциях Крона, но и в его «Рассказах о подводниках».