Театр в квадрате обстрела - Юрий Алянский

Да, и сама комедия и ее постановка были отмечены известной наивностью. Это создание блокадного искусства не поднялось, пожалуй, до высот художественного обобщения событий. И было бы странно требовать этого от авторов, получивших для написания пьесы неполных три недели. Но эта наивность и некоторая прямолинейность спектакля компенсировались обостренным и непосредственным восприятием зрителей. Они видели и слышали больше того, что происходило на подмостках Александринки. И уж если зрители — ленинградцы блокадных лет — умели ненавидеть как фашиста графа Кутайсова, притеснявшего далекую им актрису-холопку, то как же ненавидели они врагов, пытавшихся уничтожить ленинградскую девушку Елену!

Военная литература периода войны, искусство тех лет богаты юмором, шуткой, иронией, смехом. Именно на войне родился Теркин. И даже в дни ленинградской блокады смешное соседствовало с великим и трагическим, героическое — с веселым. Шутка не оскверняет смерти, а побеждает ее. Вот в этом-то соединении резко различных эмоциональных состояний, в смене драматических ситуаций и комедийных эпизодов и состояла эстетическая особенность спектакля «Раскинулось море широко». Авторы пьесы вложили в свое «Море» куда больше того, что прежде могло стать содержанием оперетты. Спектакль вобрал в себя общественные и интимные ощущения каждого, боль утрат и утешительную радость надежд. Спектакль становился личным делом каждого, собственным открытием.

Была и еще одна причина необычайного успеха этого спектакля — душевная открытость, обнаженность зрителей. Для нас не всегда легок переход от реальной повседневной жизни к атмосфере спектакля; проходят минуты, пока мы переключимся, забудем о себе и начнем волноваться волнением героев. Иной раз это не происходит совсем. В дни блокады дело обстояло иначе. Человеческая рациональность уступала место обостренной душевной восприимчивости. Переключение в обстановку спектакля происходило почти мгновенно, полностью захватывая людей. Спектакль превращался в прямое продолжение жизни, еще более сжатой емким театральным временем, еще более острой и захватывающей. Смешное становилось в этой жизни смешнее. Печальное — драматичней. Хорошее выглядело неповторимо прекрасным. Плохое — недопустимым. И зрители, сидя в креслах Александринки, влюблялись в героев героической комедии, шли вместе с ними на бой и на смерть и яростно ненавидели врагов, которых не могла оградить от святого человеческого гнева даже пограничная черта театральной рампы.

Сценическая жизнь спектакля началась. Он шел и на следующий день, 8 ноября, потом — 10-го, 12-го, 15-го… Посмотреть блокадный спектакль прилетела группа деятелей искусств — москвичей. Они пришли в театр в новеньких полушубках, перетянутых портупеями, с оружием: они впервые ехали во фронтовой город, где жизнь, как им казалось в Москве, протекала чуть ли не в землянках и бомбоубежищах. Гости смутились, когда, войдя в ложу и заглянув вниз, в оркестровую яму, увидели музыкантов в черных смокингах, в крахмальных сорочках, женщин в шелковых платьях.

Друзья поздравляли исполнителей нового спектакля. Болдыревой позвонил кинорежиссер Сергей Аполлинариевич Герасимов:

— Вы, Нина Ивановна, даже меня обманули! Не зная пьесы, я никак не мог предположить, что Киса окажется вражеской шпионкой. В первом акте это же типичнейшая фифа!..

А племянница артистки, Люда, девочка, прожившая в Ленинграде всю блокаду, окончившая в осажденном городе школу и не пропустившая ни одного представления нового спектакля, говорила Нине Ивановне по дороге домой:

— Тетя Нина, если б ты знала, как тебя сегодня ругали, какими ужасными словами называли, просто передать не могу!..

На одном из первых представлений после окончания спектакля за кулисы явился весьма представительный моряк. Он попросил позволения увидеться с артистом Янетом. Моряк отвел его в сторону и, понизив голос, сказал:

— Товарищ Янет, не понимаю, в чем дело? Говорят, что вы на сцене меня показываете?! Смеются. Говорят, Чижов — это вылитый я…

Встреча артиста с прототипом его героя окончилась мирно.

А вот что рассказывал Анатолий Викентьевич Королькевич. «Как-то иду по Невскому, встречаю моряка. Он меня останавливает и говорит: «Одну минуточку… Слушай, Миша, ты что, в «гражданку» перебазировался, а?» Я стою в недоумении, смотрю на него… и вдруг начинаю понимать. Я играл в спектакле моряка Мишу. «Ты ше на меня уставился? Ше своих не узнаешь? Так я же Жора! Ше меня Свидерский играет. Ты ему вот ше скажи — он там, понимаешь, это место делает не так… Надо же делать так…» И он тут же, на Невском, сыграл эту сценку. Я умирал со смеху. «Ну вот, видишь, ты же смеешься! Ты скажи Свидерскому, ше, мол, надо играть меня, Жору, значит, в этом месте вот так. Понял? А то, понимаешь, обидно, хорошее место — и пропадает». Я рассказал Вале Свидерскому о претензии к его роли живого, настоящего Жоры из Одессы. Свидерский воспринял мой рассказ очень серьезно и исправил этот эпизод».

В осажденный Ленинград прорывались телеграммы с Большой земли: «Ленинград Вишневскому пьесой увлечен закрепи за Камерным в Москве Таиров». О том же просил новосибирский театр, коллективы из других городов страны. В декабре спектакль передавался по ленинградскому радио. Журнал «Звезда» опубликовал полный текст пьесы. Спектакль сразу же «разошелся» на отдельные сцены, эпизоды, концертные номера и двинулся на флот, на корабли, на базы. Морская, балтийская пьеса шла к своим героям и жила вместе с ними под вражеским огнем. Не раз случалось, что после встречи с героями спектакля где-нибудь на Ладоге, на трассе ледовой Дороги жизни, шоферы давали клятву увеличить перевозки продуктов для ленинградцев. А ведь водители и так делали все, что могли!

Находились, однако, зрители, которым ни пьеса, ни спектакль не нравились. Некоторые москвичи оскорблялись за ленинградцев: их шокировало, что на священную и высокую тему трагической обороны Ленинграда написана и поставлена оперетта. Вишневский, Крон и Азаров отвергали такую критику. Они радовались тому, что написали веселую пьесу, которая помогала ленинградцам выстоять.

Случилось так, что ровно через год после премьеры, 7 ноября сорок третьего года, спектакль «Раскинулось море широко» шел в сотый раз. И снова, как в день премьеры, у здания театра толпились люди и спрашивали, нет ли лишнего билетика. Знаменательные совпадения на этом не окончились. Весной сорок четвертого года, в день, когда наши войска освободили Одессу, в Москве, на сцене Камерного театра, шел спектакль «Раскинулось море широко». Когда в начале спектакля Георгий Бронза спросил Мишу: «Какая сводка? Интересуюсь за Советское Информбюро», а Миша ответил, как и положено по тексту пьесы: «Упорные на юге, даем жизни на Западном: минус сорок пять тысяч фрицев…» — артист, игравший Жору, продолжив по тексту: «Ше ты говоришь!», вылез из люка, отстранил партнера — Мишу и, прервав действие, сообщил зрителям, что несколько часов назад освобождена Одесса. Легко себе представить, что творилось тогда в зале!

В Ленинграде спектакль выдержал 168 представлений. Пьеса широко прошла по сценам Советского Союза. Постановки других театров мало походили на ленинградский спектакль. Разной оказалась музыка: для Камерного театра ее написал Георгий Свиридов, для ташкентского спектакля — Никита Богословский, для ярославского — Владимир Сорокин. Но всюду — на Урале, в Средней Азии, в Сибири, на Дальнем Востоке — шли на смертную операцию моряки-балтийцы и всюду — побеждали, волнуя зрителей правдивым повествованием о судьбе Ленинграда, о мужестве его защитников. Всюду гремела под занавес матросская песня:

За смерть наших близких, за слезы,Вперед, матросы!За Ленинград!

Глава 5. Три Сирано в осаде

Куда легендам о бойне Цезарейперед былью,которая теперь была!..

Владимир Маяковский.

Осада продолжалась шестьдесят дней. Северный город и крепость оборонялись упорно. Солдаты падали и умирали, и продырявленные плащи прикрывали их. Зачем шла осада? Да просто войска Габсбургов стремились удержать Аррас, а войска Бурбонов хотели его взять. Две королевские династии спорили между собой на языке осадных орудий и шпаг.

С точки зрения современной географии правы были Бурбоны: Аррас расположен на французской земле. Зачем же оставлять его в руках испанцев, пришедших из захваченных ими ранее Нидерландов?

Среди тех, кто сражался под стенами крепости, находился молодой гвардейский офицер. Он дрался бесстрашно, поднимая своих солдат в самые отчаянные атаки. А по ночам, когда тлели огоньки походных костров, он подбирался к средневековой крепостной ограде, к деревянным горнверкам и бастионам, дразня вражеских часовых своей бесшабашной дерзостью. Или усаживался на барабан и при свете костра сочинял письма возлюбленным и стихи без адреса, где любовь, шпага, военные и сердечные атаки слагались в пеструю романтическую смесь. Офицера не слишком занимали политические интриги Армана Жана дю Плесси, фактического правителя Франции, более известного под именем кардинала Ришелье. Еще меньше интересовали его помыслы Людовика XIII: слабость и безволие не вызывали у нашего героя симпатий. Война была для него забавой, средством привести в волнение кровь. К тому же молодому офицеру требовались деньги. Он сочетал в армии полезное с приятным.