Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

хаоса, как картинку-головоломку, складывала из отдельных фрагментов собственную судьбу, подсчитывая ее милости и дарованные ею надежды, и мысленно, словно бусины на четках, перебирала Дика, Николь, мать, вчерашнего режиссера.

Когда Дик постучал, она как раз только что переоделась и, стоя у окна, смотрела на дождь, вспоминая какие-то стихи и представляя себе переполненные водостоки Беверли-Хиллз. В открытом дверном проеме вспыхнул стоп-кадр: запечатленный божественный образ. Так молодые люди представляют себе старших: неизменными, навсегда застывшими. Дик же при взгляде на нее испытал неминуемое чувство разочарования. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы откликнуться на беззащитную прелесть ее улыбки, ее тела, с точностью до миллиметра слепленного по подобию бутона, обещающего превратиться в прекрасный цветок. Через открытую дверь ванной он увидел влажный след ее ноги на банном коврике. Положив перчатки и портфель на туалетный столик и прислонив трость к стене, он сказал с непринужденностью, которой отнюдь не ощущал:

– Мисс Телевидение!

Его подбородок, словно бы повелевая горькими складками вокруг рта, гнал их вверх, к вискам, к уголкам глаз – гнал как страх, который нельзя обнаруживать перед посторонними.

– Идите сюда, сядьте ко мне на колени, – ласково позвал он, присаживаясь на кровать, – дайте мне полюбоваться вашими прелестными губами.

Она подошла, села и под замедляющееся кап-кап-кап за окном прижала губы к прекрасному холодному образу, созданному ее фантазией.

Потом она сама несколько раз поцеловала его в губы; приближаясь, ее лицо разрасталось у него перед глазами; он подумал, что никогда еще не видел такой сияющей кожи, как у нее, и, как это часто бывает, один прекрасный образ вызвал лучшие воспоминания о другом, его кольнуло чувство ответственности перед Николь, находившейся в двух шагах, в комнате наискосок.

– Дождь закончился, – сказал он. – Видите солнце на крыше?

Розмари встала, склонилась к нему и со всей искренностью сказала:

– О, какие же мы с вами актеры – вы и я.

Она подошла к туалетному столику, поднесла расческу к волосам, и в этот самый момент раздался решительный стук в дверь.

Оба застыли на месте; стук настойчиво повторился, и, вдруг осознав, что дверь не заперта, Розмари, одним движением пригладив растрепавшиеся волосы, кивнула Дику, успевшему уже расправить смятое постельное покрывало, на котором они только что сидели, и пошла к двери. Дик негромко заговорил спокойным естественным голосом:

– …ну, если вам не хочется никуда идти, я так и скажу Николь, и мы проведем наш прощальный вечер тихо, вдвоем.

Предосторожности оказались излишними, поскольку стоявшие за дверью были так возбуждены, что все равно не заметили бы ничего, не имевшего отношения к делу, тревожившему их в данный момент. На пороге стояли Эйб, постаревший на несколько месяцев за последние сутки, и смертельно напуганный темнокожий человек, которого Эйб представил как мистера Петерсона из Стокгольма.

– Он попал в жуткую ситуацию, а виноват в этом я, – сказал Эйб. – Нам нужен дельный совет.

– Давайте перейдем к нам, – предложил Дик.

Эйб настоял, чтобы Розмари тоже отправилась с ними, они пересекли коридор и вошли в номер Дайверов. Жюль Петерсон, невысокий респектабельный, подчеркнуто учтивый и смиренный негр – мечта республиканцев из пограничных штатов – последовал за ними.

Как выяснилось, он являлся официальным свидетелем утреннего происшествия, сопровождал Эйба в полицейский участок и засвидетельствовал там его утверждение, будто тысячефранковую банкноту выхватил у него из рук негр, личность которого и стала камнем преткновения в деле. В сопровождении полицейского Эйб и Петерсон вернулись в бистро, где разыгрались события, и слишком поспешно указали на негра, который, как было установлено час спустя, появился в заведении уже после того, как Эйб его покинул. Полиция еще больше усложнила ситуацию, арестовав известного чернокожего ресторатора Фримена, который видел лишь самое начало скандала, да и то сквозь царивший там алкогольный туман, после чего исчез. Истинный же преступник, взявший, впрочем, у Эйба, по словам его приятелей, только пятидесятифранковую купюру, чтобы расплатиться за выпивку, заказанную там на всех, вновь появился на сцене лишь недавно и притом в весьма зловещей роли.

Одним словом, в течение всего лишь часа Эйб умудрился впутаться в историю, которая затрагивала личную жизнь, нравственные принципы и чувства одного афро-европейца и трех афро-американцев – обитателей Латинского квартала. Как распутать этот клубок, было даже отдаленно не ясно, а между тем день проходил под знаком неизвестных негритянских лиц, возникавших в самых неожиданных местах, внезапно выныривавших из-за угла, и бесконечных негритянских голосов, донимавших его по телефону.

В конце концов Эйбу удалось улизнуть ото всех, кроме Жюля Петерсона. Петерсон же оказался в положении дружелюбного индейца, принявшего сторону бледнокожего, и негры, оскорбленные таким предательством, охотились теперь не столько за Эйбом, сколько за Петерсоном, который цеплялся за Эйба в надежде на защиту.

В Стокгольме Петерсон был кустарем – производителем гуталина, но прогорел, и теперь все его достояние составляли оригинальный рецепт гуталина и рабочие инструменты, помещавшиеся в маленьком ящичке; однако его новый защитник в первые же часы знакомства пообещал пристроить его к делу в Версале – бывший шофер Эйба работал там теперь сапожником, – и даже выдал ему в долг двести франков «подъемных».

Всю эту белиберду Розмари слушала с неприязнью; чтобы оценить подобный гротеск, требовалось более грубое чувство юмора, коим она не обладала. Маленький человечек со своей портативной мануфактуркой и лживыми глазками, которые время от времени панически закатывались, превращаясь в белые полушария; Эйб с лицом, расплывшимся настолько, насколько может расплыться худое лицо с тонкими чертами, – все это было ей чуждо, как какая-то неведомая болезнь.

– Я прошу об одном – дайте мне шанс в жизни, – говорил Петерсон с продуманной и в то же время нарочитой интонацией, свойственной жителям колониальных стран. – Мой метод прост, а рецепт хорош настолько, что меня выжили из Стокгольма и разорили из-за того, что я не пожелал им поделиться.

Дик вежливо, даже с некоторым интересом слушал его, потом интерес иссяк, и он повернулся к Эйбу:

– Вы должны поехать в какой-нибудь отель и проспаться. Когда вы снова будете в форме, мистер Петерсон приедет к вам поговорить на свежую голову.

– Нет, вы не понимаете, в какую передрягу попал этот Петерсон, – сопротивлялся Эйб.

– Я подожду в вестибюле, – проявил деликатность мистер Петерсон. – Вероятно, вам неловко обсуждать мои проблемы в моем присутствии.

Он удалился, исполнив короткую пародию на реверанс. Эйб поднялся на ноги с медлительностью разгоняющегося локомотива.

– Кажется, сегодня я не пользуюсь особой популярностью, – заметил он.

– Популярность популярности рознь, – резонно возразил Дик. – Мой вам совет: уезжайте-ка вы из этого отеля – можно пройти через бар, если угодно. Отправляйтесь