Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

мужчины и старики свирепо взирали с гор на призрачные контуры французов и немцев, копошившихся внизу. Задачей таких плакатов было вселить в сердца швейцарцев уверенность в том, что и их родина разделяет заразительную славу текущих дней. По мере того как продолжалась бойня, плакаты выцветали, и ни одна европейская страна не была удивлена больше, чем их маленькая сестрица, когда Соединенные Штаты тоже ввязались в войну.

К тому времени доктору Дайверу уже довелось краем глаза увидеть ее: 1914 год он провел в Оксфорде как родсовский стипендиат от штата Коннектикут, затем вернулся на родину, отучился последний год в университете Джона Хопкинса и в 1916-м отправился в Вену, опасаясь, что великий Фрейд может случайно погибнуть от бомбежки и он не успеет с ним встретиться. Жизнь едва теплилась в старушке Вене, но Дик ухитрился раздобыть достаточно угля и масла для лампы, чтобы, сидя в своей комнатенке на Даменштиффштрассе, писать статьи, которые впоследствии, правда, уничтожил, но которые, будучи им еще позже восстановлены, легли в основу книги, опубликованной в Цюрихе в 1920 году.

У большинства из нас есть любимый, героический, так сказать, период в жизни, для Дика Дайвера именно то время стало таким периодом. Тогда он еще понятия не имел о своем особом обаянии и считал, что способность располагать к себе людей вполне естественна для любого здорового человека. В последний год его пребывания в Нью-Хейвене кто-то однажды назвал его Счастливчиком Диком – и это прозвище он запомнил навсегда.

«Счастливчик Дик, ты в суть проник, – бормотал он, бывало, себе под нос, меряя шагами комнату в последних отблесках догорающего огня. – Ты попал в точку, мой мальчик. Никто этого не видел, а ты пришел – и углядел».

В начале 1917-го, когда было уже почти невозможно раздобыть уголь, Дик пустил на топливо почти сотню собравшихся у него учебников, но каждый из них он отправлял в огонь, только когда чувствовал внутри веселую уверенность, что сам являет собой квинтэссенцию всего в нем написанного и что даже через пять лет сумеет дать краткое резюме его содержания, если оно того будет стоить. Он проделывал это, сидя перед очагом и накинув на плечи от холода напольный коврик, с безмятежностью ученого, которая стоит ближе всего к божественному покою, но которой, как вскоре станет очевидно, суждено быстрее закончиться.

За этот отрезок жизни он был благодарен собственному организму, закаленному занятиями бегом в Нью-Хейвене и зимним плаванием в Дунае. Он делил квартиру со вторым секретарем посольства Элкинсом, иногда к ним захаживали две милые девушки – просто захаживали, дальше их отношения не простирались, равно как не простирались дальше соседства со вторым секретарем и его отношения с посольством. Общение с Эдом Элкинсом заронило в нем первое зерно сомнения в качестве своей мыслительной деятельности; он не чувствовал, что она так уж глубоко отличается от мыслительного процесса Элкинса, который мог с ходу назвать всех нью-хейвенских защитников за последние тридцать лет.

«Нет, Счастливчик Дик не может быть просто одним из этих расторопных малых; он должен быть не таким «целым», должны быть какие-то небольшие трещинки, оставленные самой жизнью. Болезнь, разбитое сердце или комплекс неполноценности не годятся, хотя было бы интересно воссоздавать разрушенную стену, пока она не станет лучше прежней».

Он иронизировал над собственными размышлениями, называя их притворством и «американщиной» – этим словом он обозначал любое словоблудие, не связанное с работой интеллекта. При этом он сознавал, что за свою цельность платит душевной неполнотой.

«Самое лучшее, чего я могу пожелать тебе, дитя мое, – говорит фея Черная Палочка в “Кольце и розе” Теккерея, – это чуточку несчастья».

А иногда, под настроение, он начинал оправдывать себя: «Я, что ли, виноват, что Пит Ливингстон в тот День хлопка́[36], когда все высунув языки искали его, спрятался в раздевалке, в результате чего выбрали меня, иначе не видать бы мне «Элайхью»[37] как своих ушей – я ведь почти никого тогда еще не знал в Нью-Хейвене. Да, на стороне Пита были все преимущества, и это мне следовало бы отсиживаться в раздевалке. Может, я так бы и поступил, если бы считал, что имею хоть какой-то шанс на выборах. Но Мерсер несколько недель ходил ко мне в общежитие и уговаривал. Ну ладно, ладно, догадывался я, какие-то шансы у меня есть. Но лучше бы уж я в ду́ше засунул свой значок в одно место, тогда бы и конфликта не было».

После лекций он, бывало, обсуждал эту проблему с неким юным интеллектуалом из Румынии, который успокаивал его: «Нет никаких свидетельств того, что у Гете или у человека вроде Юнга когда-либо были “конфликты” в современном смысле слова. Ты не философ-романтик, ты – ученый. Твоя сфера – память, упорство, сила характера и особенно здравый смысл. Склонность к самокопанию может навредить тебе в будущем. Я знавал человека, который два года исследовал мозг броненосца, чтобы знать о нем больше, чем кто бы то ни был на свете. Я без конца спорил с ним, доказывая, что на самом деле он нисколько не раздвигает границы человеческих знаний – слишком уж маргинальна тема. И как и следовало ожидать, когда он послал наконец свой труд в медицинский журнал, ему пришел отказ – редакция сообщила, что у них уже есть трактат на эту тему».

По приезде в Цюрих у Дика было меньше ахиллесовых пят, чем понадобилось бы, чтобы снабдить ими сороконожку, однако предостаточно – он разделял иллюзорные представления о вовек не иссякающих силе и здоровье, об изначальной доброте, лежащей в основе человеческой природы; то были иллюзии целого народа, их породила ложь многих поколений фронтирских матерей, убаюкивавших своих младенцев под фальшивую колыбельную, в которой утверждалось, будто за пологом повозки никаких волков нет. Получив ученую степень, Дик был направлен в неврологическую клинику, которая как раз создавалась в Бар-сюр-Об.

К его большому неудовольствию, работа во Франции была не столько практической, сколько канцелярской. Чтобы компенсировать недостаток врачебной практики, он – благо свободное время оставалось – закончил небольшой учебник и собрал материал для следующей книги. Весной 1919 года, демобилизовавшись, он вернулся в Цюрих.

Вышесказанное напоминает начало биографического очерка, лишенного, однако, интригующей уверенности, что герой уже слышит зов сложной и захватывающей судьбы, как слышал его Грант, еще когда протирал штаны в галенской лавке отца. Точно так же бывает странно, зная человека в пору спокойной и уравновешенной зрелости, вдруг наткнуться на его фотографию, с которой глядит на тебя незнакомый юноша – пламенный, целеустремленный,