Соседи (СИ) - Коруд

не общались, она его сторонилась. А тут два — три месяца, и близкий? Это смешно. Впрочем, что с вас взять? Вы обе пока слишком юны и наивны в своих представлениях о людях и отношениях.

Юля и бровью не повела: доводы Надежды звучали для неё неубедительно, и выражение лица подтверждало данный вывод лучше любых слов. Острый подбородок взлетел вверх, а губы, прежде чем вновь разомкнуться и продолжить извергать потоки ереси, сложились в тонкую линию.

— А ещё мне кажется… Нет, не кажется, я вижу, что вы ничего не понимаете, Надежда Александровна, — безапелляционным тоном озвучила она написанные на её же лбу мысли. — Неудивительно, что Уля не желает ничем с вами делиться. Вы продолжаете её давить. Уничтожаете своей позицией вместо того, чтобы поддержать. И не смотрите на меня так, я давно вас не боюсь. А про вашу дочь вам всё равно больше никто не расскажет, так что слушайте. Вы сами этого захотели.

Рот открылся, хватил воздуха и закрылся: Надежде катастрофически не хватало кислорода и внутреннего спокойствия, нутро клокотало в беспомощном негодовании. От того, чтобы обрушить на пустую блондинистую голову гневную отповедь, удерживало лишь одно, только-только озвученное. Об Ульяне кроме Юли и впрямь больше никто не расскажет. Надежда действительно оказалась зависима от какой-то соплячки. Попала в западню.

— Юля, да что тут понимать?.. — вдавливая пальцы в виски, устало простонала Надя. — Ну что?.. Дружба это одно, а вот это… Это дурь! Обоюдная! Егор — он… Он не способен на отношения. В кой-то веки поступил правильно, решив не пудрить ей мозги!

По отштукатуренному лицу поползла презрительная ухмылка.

— Вы так уверены, что знаете его причины? Я не знаю, а у меня парень с ним общается. Общался, пока он не исчез… Она толком не знает, а вам-то откуда известно? Вы вместе их видели? А я видела. Сколько они вдвоем прошли, вы, вообще, в курсе? Бьюсь о заклад, что нет. А вот я уже в курсе. Так что не судите и не будете судимы, как сейчас. Егор для неё всю жизнь значил больше, чем всё. И если до вас, Надежда Александровна, всё никак не дойдёт, если вы считаете её чувства дурью, а горе необоснованным, то извините, но мне с вами обсуждать больше нечего.

Маленькая кисть ухватилась за сумочку, а в следующую секунду Юля вскочила, показывая, что не желает здесь больше задерживаться.

— Юля, как ты со мной разго…

— Да вот так! — сверкая глазами с высоты своего роста, перебила она. — Мне очень жаль, что родной мне человек не видит понимания от собственной матери. Что ей некому выплакаться, и она вынуждена держать всё в себе. Потому что от вас услышит только одно: «Будет другой». А больше ничего! И если честно, я поддерживаю её в стремлении свалить отсюда к чёртовой матери. Здесь она задыхается. И вы причастны к этому напрямую, Надежда Александровна! Вы в этом виноваты! Вы.

«Напрямую… И ведь… Да нет…»

— Ты что же, хочешь сказать, что я плохая мать? — просипела Надежда, ощущая прострелы в висках. Голова отказывалась принимать Юлины обвинения, а сердце с ними нехотя соглашалось. Сейчас всё в её семье могло бы быть совсем иначе, если бы упорное желание оградить дочь от беды в очередной раз не подтолкнуло её к разговору с Егором.

Ответ на заданный Юле вопрос без труда читался в почерневшем, блестевшем яростью взгляде, надменно вздёрнутом подбородке и саркастичной усмешке, проступившей сквозь сжатые челюсти. «Да». Еще мгновение — и Юли простыл след.

***

Раньше пятнице Ульяна радовалась, а теперь только расстраивается. Завтра суббота, мама осядет дома, а значит, гнетущая обстановка гарантирована. Другой атмосфера здесь давно не бывала, но вчера ситуация усугубилась. Мать задержалась с работы, а домой пришла расстроенная, или потерянная, или всё вместе — в собственном коматозе Уля не смогла распознать тонких настроек её состояния. Окликнула с порога и на голос тут же огорошила внезапным: «Ульяна, скажи, ты считаешь, я плохая мать?». И так это звучало… Всё дело ведь в интонации. Подобные заявления Уля слышала в мамином исполнении и раньше, однако же раньше мама не спрашивала, а утверждала, и делалось это с очевидной целью надавить каблуком на горло совести и заставить тут же пожалеть о недостойном любящей дочери поведении. А вчера в высоком голосе родительницы явственно слышались растерянность и словно бы смирение. Звучало так, будто она уже приняла данное утверждение как непреложный факт, и теперь лишь от ответа Ули зависело, будет ли вколочен последний гвоздь в крышку гроба прежних представлений о себе. Но самое страшное, что Ульяне нечего оказалось сказать. Она не слышала в себе ни возражений, ни согласия, ни ярого желания горячо убедить в обратном — совсем ничего. От макушки до пят её заполняла безбрежная зябкая пустота, она была зияющая бездонная дыра, и мысли о том, как упрямое молчание скажется на маме, не вызывали в душе и сотой части отклика, который могли бы. Вот что действительно пугало: зловещее внутреннее безмолвие. Уля ощущала себя запрограммированным на выполнение элементарных задач, лишенным чувств, потребностей и желаний, работающим на пяти оставшихся процентах заряда роботом.

«Неужели вот такое я заслужила?» — то был второй оставшийся без ответа мамин вопрос. «Уля, я уже всерьёз переживаю. Давай найдем тебе психолога?» — третий. На это Ульяне сказать тоже оказалось абсолютно нечего. «Уля?..» — четвертый. А после квартиру наконец накрыла благословенная тишина.

Какого, к чёрту, психолога? В чём психологу этому копаться? В пыли руин? Под их обломками выживших нет, нечего там спасать. Впрочем… Нет, уже нечего. Со своим внезапно выказанным беспокойством мама опоздала больше чем на месяц, а может, и на жизнь. Эмоциональные связи между ними рвались одна за одной, опадая истлевшими нитями, а стена росла ежедневно, ежеминутно. Она складывалась по кирпичику и теперь ощущалась физически — невидимым куполом, под который Уля не желала родительницу пускать. Кирпичиками стали мамино нежелание принять её чувства, непонимание и непрекращающиеся увещевания, что Егор не стоит ни слез её, ни мизинца, что они друг другу не подходят и что на нём свет клином не сошелся. Роль цемента исполнили насмешливый тон, выбранный для звучащего через вечер вопроса о том, долго ли ещё она собирается «убиваться по этому ханурику», бесконечное цоканье и недоумённые, а то и откровенно недовольные вздохи. А теперь что? Чего теперь она хочет? Искреннего отклика? Доверия к намерениям? Души нараспашку? Не будет нараспашку, потому как раз за разом туда летит