Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Как ваша фамилия? — спросила меня женщина, когда мы спустились в поселок.

— Ясенев. А что?

— Ясенев… Нет, не слыхала. Ничего не говорила Арина Дмитриевна. А звать как?

— Андрей, — ответил я послушно, как школьник на уроке.

— Андрей… — вдумчиво повторила она. — Кажется, в тетради есть ваше имя. Определенно есть, упоминается.

И снова меня охватило волнение:

— В тетради?.. Что за тетрадь?

— Да так, — уклончиво ответила женщина, должно быть жалея, что открыла постороннему чужую тайну.

— Нет, вы, пожалуйста, говорите, — настойчиво попросил я. — Меня это… — Я хотел сказать «интересует», но сказал «касается». — Ирина Дмитриевна мой друг. Мы с ней с детства знакомы. И фотография у ней — это моя. На Балтике фотографировались — давным-давно.

— Насчет фотографии я сразу догадалась. По глазам. Все изменилось, а глаза вот как две капли… — продолжала она говорить, подходя к своему дому. — Когда уезжала Арина Дмитриевна, часть вещей, какие тяжелые, у нас оставила. И тетрадь эту. Забыла, наверно. Все по ночам записывала про свою жизнь. А теперь письмо прислала, пишет, чтоб тетрадь эту выслали ей в Ленинград и чтоб обязательно в ценной посылке: "Ничего другого не надо, а тетрадь вышлите". Я, грешная, прочитала. Захар, это муж мой, говорит: "Не смей, нехорошо это", а я так думаю — что ж тут плохого? Я, может, и не стала бы читать, только случайно увидела на одной страничке свою фамилию. Каждому интересно, что про тебя другие пишут. Очень интересно: все равно что в книжке. Там и про Михаила Петровича, и про Дубавина, и про лейтенанта. И про вас тоже.

Мы остановились у зеленого сборного домика. Женщина — теперь я знал, что ее зовут Лидой, — сказала: "Вот я и дома". И уже готова была пожелать мне счастливого пути. Но я попросил разрешения зайти в дом". В сенях нам встретилась светловолосая чумазая девчушка с подстерегающими, темными, как бусинки, глазками, торопливо и несмело сказала: «Здрасьте», вернее, обронила слово и тут же полезла в ведро за грибами.

— Это наша Машенька, — представила мать девчушку.

Хозяйка проводила меня в квадратную с одним окном комнату. Пояснила:

— Здесь вот и жила Арина Дмитриевна. Мы ничего не переставляем, все думаем, что вернется.

Обставлена комната была скромно: никелированная кровать — мечта и роскошь прошлых времен, на стене у кровати вместо коврика шкура росомахи. Столик маленький, конторский. Угол стены у самой двери отведен под гардероб, который заменяла драпировка на металлических кольцах, нанизанных на металлическую дугу, прикрепленную двумя концами к стене. Две книги на окне и журнал «Нева». Здесь жила Ирина. Казалось, приди я минутой раньше — и мог бы застать ее здесь.

— Вы отослали тетрадь Ирине Дмитриевне? — спросил я хозяйку.

— Нет, не отослала. Так получилось… — начала было она.

— Вы мне покажите, пожалуйста, будьте так добры, тетрадь ее, — заговорил я как можно любезнее, почти умоляюще. — Я здесь при вас же посмотрю ее.

— Нет у меня тетради, — вполне искренне ответила женщина.

— Как нет?.. Где ж она?

— У Игната Ульяновича. Попросил почитать и не возвращает. Я говорю, послать надо. А он говорит, сам вышлет. Разве можно так: брал на минутку и не отдает.

Я поблагодарил хозяйку и поспешил на розыски Сигеева.

Игнат Ульянович не скоро вернулся домой: он был на причале, где разгружали свежий улов. Лишь часа через три я сидел у него на квартире в трехкомнатном доме, где он жил со своим заместителем. Обстановка холостяцкого общежития чувствовалась во всем. Видно, и хозяева не часто здесь обитали. На столе в комнате Сигеева я увидел портрет Ирины, переснятый и увеличенный с фотографии, подаренной в свое время мне. Сигеев попросил ее тогда у меня на время, да так и не вернул.

— А ведь ты мой должник, — сказал я, кивая на фотографию.

— Виноват. Прошу извинить, — искренне смутился Сигеев и даже покраснел. — Я давно приготовил для вас, только никак не случалось передать. Хотел даже по почте послать, да боялся — затеряется еще.

Из ящика письменного стола он достал старенькую, давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" — и сказал, подавая ее мне:

— Вот видите — в цельности и сохранности возвращаю. А за опоздание извините.

— За просрочку полагаются проценты, — сказал я шутя. — Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне маленькую услугу.

Он насторожился, почти прошептал:

— Пожалуйста, я готов.

— Мне нужна тетрадь Ирины.

Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:

— Она вам писала?

— Она ее ждет, — так же твердо и коротко ответил я.

— Я обязательно вышлю, завтра же…

— Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.

— Понимаю, — послушно согласился Сигеев. — Конечно, пошлите лучше вы.

Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины. Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:

— Что пишет?.. Не вернется?..

Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой мной неопределенности:

— Трудно сказать.

— А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?

— Сердце, друг мой, это дело серьезное.

У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия, что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце: видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали. Затем он предложил водки — погреться, но тут же уточнил, что предпочитает сухие вина.

— Лучше чаю, — ответил я. — И знаете — нашего, флотского.

Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского. Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:

— За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины… Дмитриевны.

Как тут не выпить. Пили из граненых стаканов, закусывали копченым палтусом. Хотя ни пить, ни есть не хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на тетрадь Ирины, говорил одно и то же:

— Хорошая она. Чудесный человек.

Других слов у него не было. Я спросил его прямо и откровенно:

— Ты ее любил?

— Ее многие любили. А она любит одного, — ответил он глухо и поглядел на меня тяжелым, бездумным, скорее, отсутствующим взглядом.

— Кто он, этот счастливец? Ты знаешь? — полюбопытствовал я.

— Андрей Ясенев, — так же глухо и серьезно ответил Сигеев.

— Да ты шутишь! Откуда тебе это известно?

— Она мне сама сказала.

— Ирина? Тебе?! Когда это было? Расскажи!

Он вдруг поднялся, поглядел на меня добрыми открытыми глазами и сказал, перейдя на "ты":

— Не надо, Андрей Платонович, не проси. Я плохой рассказчик. — И, бросив медленный взгляд на тетрадь Ирины, добавил: — Там все написано.

Теперь мне хотелось как можно скорей прочитать эту тетрадь. Я чувствовал прилив крови, лицо мое горело. Весь охваченный нетерпением, я торопился проститься, но Сигеев задержал меня вопросом:

— Когда вы от нее получили последнее письмо?

Меня обожгло: зачем он это спросил? Почему я не ушел минуту назад, а дождался именно этого вопроса? Теперь изволь отвечать.

— Честно говоря, я никогда не получал от нее писем.

Пришлось рассказать все, как было, начиная со встречи с Лидой — Ирининой хозяйкой — на берегу моря. Я думал, что Сигеев возмутится. Но он выслушал меня спокойно и даже заметил:

— Ну да все равно, это даже лучше будет, если тетрадь вы перешлете. Она очень обрадуется.

— А тебе она писала? — в свою очередь поинтересовался я.

— Только одно письмо. Там, между прочим, и о вас есть слова.

Сигеев казался каким-то нарочито медлительным, пассивным и равнодушным, — во всяком случае, такими были его движения, и взгляд, и голос. Лишь руки не подчинялись этому кажущемуся спокойствию: они были суетливы, беспокойны. И нечто мечущееся, лихорадочное жило в каждом пальце. Я наблюдал, как торопливо и неуверенно достали эти дрожащие пальцы из внутреннего кармана уже сильно потрепанный конверт, а из него — письмо, тоже довольно помятое, зачитанное.

— Вот послушай, — говорил Сигеев, пробегая глазами по хорошо знакомым, наизусть заученным строкам: — "Я не могу, Игнат Ульянович, причинить вам душевные страдания, боль… не имею права. Вам нужно настоящее счастье, а я не могу Вам дать его. Знаете, у Сергея Есенина есть строки: "Кто любил, любить уже не сможет, кто сгорел, того не подожжешь". Я любила одного человека, любила его даже тогда, когда сама не знала, что люблю. Я люблю его и сейчас… и знаю, что принесла ему много страданий".