Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Ой, Маришка, какими ты книжными словами говоришь, — ненужно и совсем неуместно перебил я.

Она обиженно и с холодным укором взглянула на меня, точно была удивлена моей выходкой. Спросила:

— Книжными? Разве это не все равно — книжные и некнижные? Вот никогда не думала, что книга — это одно, а жизнь — совсем другое.

— Да нет же, я хотел сказать — красивые слова, — с опозданием попытался поправиться я.

— А разве только в книгах могут быть красивые слова? — Помолчав решила: — А может, и правда, что в книгах пишут о том, что в жизни не получилось.

— Это как же?

— Да очень просто: мечтал писатель о чем-нибудь хорошем, пробовал в жизни так сделать, а жизнь по-своему все повернула. Помешала его мечте. Тогда от обиды он взял да и описал в книге все то, что в жизни не получилось.

— Фантазерка ты, Маришка.

— А ты сухарь, — ответила она беззлобно, улыбнувшись лукавыми глазками.

Приказ о переводе Панкова в другую базу был неожиданным для меня. Но служба есть служба. "Так надо", — ответил Валерий на мой недоуменный вопрос. Мне вспоминались юношеские грезы — какие-то удивительно светлые, недосягаемо высокие и чистые, как небо над петергофскими фонтанами в солнечный майский день. У гранитных невских берегов, глядя на сверкающую золотом иглу Адмиралтейства, мы мечтали о будущем, о поприще своем, не судьбой приготовленном, а собой избранном и отвоеванном собственными руками. Оттуда, от великого легендарного города на Неве, начинали мы жизненный путь.

Глава шестая

Прошел год. Быстроногим оленем промчалось короткое полярное лето. В августе появились первые ночи, еще недолгие, матово-серые и холодные. А дни иной раз выдавались солнечные и неожиданно теплые, особенно в безветренную погоду. Метеослужба предсказывала хороший август, но ее предсказаниям здесь не очень верили, потому что не она делала погоду: совсем недалеко по соседству с нами в вечной ледяной дреме лежит Северный полюс, тяжело дыша циклонами, а дыхание его не всегда равномерно, и трудно предугадать, когда и какой силы циклон вырвется из груди ледяного великана.

В этот учебный год мы ходили больше обычного, чаще удалялись от своей базы, лучше и тщательней изучали свой водный район. Однажды — это было в середине августа — в значительном удалении от базы нас, то есть группу в составе трех кораблей, застал в море восьмибалльный шторм. Поскольку плавать при такой волне кораблям нашего класса было категорически запрещено, я решил укрыться в ближайшей бухте Оленецкой, в которой как-то раз зимой уже стоял, — это когда Игнат Сигеев забрал у меня фотографию Ирины Пряхиной.

В Оленецкой было тихо. За каменным островом, закрывавшим бухту от моря, грохотал шторм, а здесь стоящие на якоре корабли лишь слегка покачивались на небольшой зыби. Я сошел на берег с надеждой разыскать Игната Сигеева, который, по дошедшим до меня слухам, демобилизовался и устроился на работу то ли в рыбацком колхозе, то ли в научно-исследовательском институте, расположенном в Оленцах. На берегу у причала, пропахшего соленой треской, я спросил повстречавшегося мне подростка, не знает ли он Сигеева.

— Игнат Ульянович? — удивленно переспросил тот. — Так он же в море.

— А он кем работает?

— Как кем? Командующий эскадрой траулеров, — дерзко бросил паренек, недовольный моей неосведомленностью, и осмотрел меня с тем не лишенным собственного достоинства любопытством, с каким рассматривают случайного заезжего, командированного.

— А когда вернется?

Паренек пожал плечами, повел недоуменно густой черной бровью и, не удостоив меня ответом, пошел своей дорогой.

В самом деле, кто может сказать, когда вернется «командующий» со своей «эскадрой» траулеров. Я посмотрел в море, которое билось о скалы, рассыпаясь фейерверком брызг, и посочувствовал рыбакам. Вряд ли они могут продолжать лов в такую погоду: по простой логике они должны возвращаться домой или укрыться в ближайшей бухте. Но шторм их мог застигнуть далеко в море, потом, как мне казалось, море разыгралось ненадолго, и был ли смысл возвращаться. День стоял солнечный, но ветреный. Северо-восточный ветер, упругий и порывистый, срывал фуражки, чуть ли не валил с ног, а в затишке, за постройками, приятно грело солнце, создавая впечатление уходящего бабьего лета.

Поселок Оленцы для здешних малонаселенных мест довольно большой: свыше сотни домов, три двухэтажных деревянных под красной крышей корпуса института, он производил внушительное впечатление. Притом почти половина его, или, как говорят, целый квартал, состояла из новеньких белых финских домиков, построенных, должно быть, совсем недавно.

Не помню кто, кажется Игнат Сигеев, говорил мне о райских окрестностях Оленцов, которые якобы ничем не уступят Италии, в которой, впрочем, ни я, ни Сигеев никогда не были и имели о ней весьма смутные представления. И все же я решил воспользоваться случаем и посмотреть здешние достопримечательности. С южной стороны к поселку вплотную подступали высокие голые скалы. К ним от поселка шло несколько хорошо вытоптанных троп. Я направился по одной из них. Взбираться было не так уж трудно по гранитным ступеням, несмотря на их крутизну, тем паче что сзади подталкивал ветер. С высокого гребня горы открывался простор изумрудного, с белыми мазками моря и неба. На юг передо мной, полого сбежав с перевала, простиралась пестрая, пятнистая долина с яркими красками зелени, обнаженных камней серого, лилового и еще какого-то смешанного цвета. Она катилась красивым ковром и с разбегу упиралась в ровную, почти отвесную скалистую гряду. Хотелось лечь и катиться по этому ковру или бежать по сверкающей на солнце протоптанной стежке под гору до самой скалы.

Подгоняемый ветром, я пошел вниз не по тропинке, а по «целине». Иногда мне попадались грибы подберезовики, совсем такие, как у нас на Брянщине. И много, очень много ягод: черники, голубики, морошки. Не собирают их здесь, что ли? Или уже пресытились, вдоволь запаслись и грибами и ягодами? Я набрал несколько пригоршней голубики. Сочная, крупная, ароматная, она таяла во рту, но не утоляла жажды. Сорвал несколько молоденьких тонконогих подберезовиков, пожалел, что не во что их собирать. Терпкий, с детства знакомый аромат их будил в душе милые воспоминания чего-то неповторимого, ушедшего безвозвратно. А на душе все-таки было светло и радостно. Царство привольного безлюдья…

Вблизи скала не так была похожа на искусственную стену или плотину, как это казалось с расстояния. Внушительная щель, в которую стремился невесть откуда взявшийся ручей, образовала не очень широкие ворота; издали их вовсе но было видно. Ручей журчал в камнях, отдавался особенно звучным эхом, проходя через скалистые ворота, У самой стены, совершенно голой, гигантскими обломками громоздились острые светло-розовые камни, за которыми можно было укрыть по крайней мере команду матросов в сотню человек.

Узкая извилистая тропинка вела через ворота. Миновав их, я остановился, пораженный неожиданно красивым зрелищем: сразу за скалистой стеной начинался другой, совершенно иной край, ни на что мне знакомое не похожий, разве только чем-то напоминающий то, что создавали в воображении прочитанные книги из серии "Библиотека приключений". Стена была границей: на север от нее, к морю, зеленым ковром стелющейся карликовой березы, мхов и ягодников зябко лежала тундра; а по эту, южную, сторону стояли юные, тонкие березы. У самой скалы росла трава, густая, сочная, совсем как на юге. Ветер сюда не проникал, здесь, в окружении гор, было тепло, и большая красивая площадка с березовой рощей подступала к обрыву. Я вышел к нему. Внизу, куда с шумом падал ручей, был изумрудно-зеленый, совсем южный, глубоко врезавшийся в берег залив. От него на юг, в горы, уходила зеленая долина бурной реки. Там, очевидно, было еще тише и еще теплей, потому что березы стояли толстые и высокие.

Сколько таинственно-сказочного открывалось на моем пути: причудливые гроты в скалах, необыкновенно пышная растительность; цветы, которые я встречал впервые; желтая, торопливо зреющая рябина; песчаный берег залива, усеянный ракушками; нагромождение скал, увенчанных красивой сосной; тишина и безлюдье, покой и приятная теплынь хрустального воздуха. Золотой берег, курортный уголок. Залив был слишком соблазнительным: раздевайся и ныряй. Я даже попробовал воду, но она, к огорчению, оказалась ледяной, и это в какой-то мере охладило пыл моих восторгов.

Пожалев, что не захватил с собой фотоаппарата, я направился берегом залива к морю, рассчитывая таким образом выйти к Оленцам другим путем. Был неполный отлив, подсушенные ветром и солнцем скалы и камни с выброшенными на них пустыми бочками, ящиками, пробками и разными щепками любезно подставляли себя мне под ноги, а при особой необходимости и под руки — за них легко и удобно было цепляться, чтобы делать большие прыжки с камня на камень. Настроение было приподнятое — мне хотелось петь, и я действительно пол для себя, для души, не громко, не во весь голос, но по-настоящему, без стеснения, потому что никто мне не мешал и слушать меня могли только скалы. Я пел и о том, как "кружится, кружится, кружится вьюга над нами, стынет над нами полярная серая мгла, в этих просторах снегами, глухими снегами, белыми скалами наша граница легла". Правда, скалы не были еще белыми, но я знал, что скоро они будут такими. А еще я пел "Степь широкую", и тогда казалось, что не тундрой иду я вдоль студеного моря, а ковыльной равниной вдоль Волги-матушки. Пел и, честное слово, физически ощущал южный зной — и даже пот на лбу выступил, и запах ловил я какой-то иной, совсем не северной природы. Любил я петь "Что ты жадно глядишь на дорогу". Перед глазами моими вилась алая лента в богатых косах Марины. Но она исчезала вместе с последними словами песни, не задерживаясь в памяти. Думалось о другой — об Ирине, думалось постоянно, и я уже не противился, не отгонял этих мыслей. И особенно здесь мне захотелось знать, где она сейчас, что делает. Было неловко вспоминать о нашей последней встрече: не такой она должна была быть. Ирина мне дорога, как детство. Мне иногда казалось, будто я знаю ее с самых детских лет, будто рос я с ней под одной крышей и счастливыми светлыми веснами рвал с ней первые цветы на нашем лугу над Десной и неумело, но старательно плел для нее венок из одних одуванчиков, золотистых, свежих и ярких, как майское солнце. Словом, я пел свои любимые песни, те, без которых человеку вообще, а русскому особенно невозможно было бы жить.