Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Отошли за остров, где все же было потише. Шлюпку спустили на воду с большим трудом. На веслах среди гребцов я узнал Юрия Струнова и Богдана Козачину, и то, что они сидели в шлюпке, что выбор Панкова пал именно на них, облегчало душу: я отлично представлял всю сложность и опасность этого несомненно рискованного дела, которое мы делали и по своей служебной обязанности и по обыкновенному гражданскому долгу. Струнов и Козачина обладают не только физической силой и выносливостью ("Ох, как она нужна морякам!" — в который раз подумал я), но и силой духа. А это не менее важно.

Корабль шел самым малым ходом параллельно шлюпке, с которой мы не спускали глаз. До восточного мыса, где кончался остров, шлюпка шла благополучно и относительно быстро. Это была первая и самая легкая часть пути, хотя и она достаточно вымотала силы гребцов. А затем началось… Волны набросились на шлюпку и в самую первую минуту раньше других добежавшая волна поставила шлюпку на дыбы, вверх носом. У меня невольно захватило дыхание: еще доля секунды — и все семь человек полетят за борт. Вот шлюпка стала вертикально, замерла на какой-то миг, точно раздумывая, куда ей падать — назад или вперед, и, повинуясь силе гребцов и ловкости командира, провалилась вперед, скрывшись от наших глаз за гребнем крутой волны. А затем она снова, ощетинившись веслами, встречала выставленной вперед грудью новую волну, не менее свирепую и опасную, чем первая. И так через каждую минуту семь отважных моряков глядели прямо в глаза смертельной опасности. К этому нужно привыкнуть, привыкнуть не замечать опасность и делать свое дело четко, уверенно.

Мы шли бок о бок со шлюпкой, указывая ей маршрут лучом прожектора. Нас также здорово болтало, по палубе звонко шуршали сосульки льда, гонимые разбойничьими набегами не на шутку разыгравшихся волы. Я сразу представил себе промокшую, а затем обледеневшую одежду гребцов, в которой, как в панцире, не повернуться.

Это мужество и отвага.

Корабль отвалил вправо: сопровождать шлюпку дальше было нельзя из-за подводных камней. Корабли выстроились полукольцом, освещая «Росомаху» прожекторами. Мы видели, как шлюпка «причалила» к мачте полулежачего судна, в бинокль можно было хорошо рассмотреть движение людей у рубки траулера. Мы ждали оттуда сигнала. Томительны эти минуты ожидания, томительны своей неизвестностью. Наконец ракета, точно спугнутая или выпущенная на свободу птица, вырвалась из торчащей над водой надстройки затонувшего судна, хлопнула, провизжала в воздухе и, раскрыв свои золотисто-огненные крылья и осветив ими маленький кусочек бесконечно большой полярной ночи, известила нас о том, что на траулере есть люди. Вслед за ней выпорхнула вторая, такая же золотистая, радостная, извещавшая о том, что все люди живы.

А через несколько минут выпорхнула третья, зеленая. Это означало, что шлюпка всех сразу забрать не может.

Я подозвал к себе помощника командира корабля.

— Вы видели, как ловко провел шлюпку ваш командир?

— Так точно, видел, — ответил он, насторожившись.

— Вы смогли бы так же провести шлюпку?

Я не ожидал быстрого ответа, но лейтенант сказал сразу:

— Постараюсь.

Голос его был спокойный.

— Подберите лучших гребцов, пойдете с ними во второй рейс, — приказал я.

Обратный путь шлюпки был гораздо легче для гребцов — волны сами гнали ее, но, пожалуй, нисколько не безопасней, потому что шлюпка была перегружена и над ней по-прежнему постоянно висела угроза быть опрокинутой. Пришвартоваться к кораблю шлюпка могла опять-таки лишь под прикрытием берега: пришлось отходить к острову.

Первыми подняли на борт потерпевших рыбаков. Вслед за ними на палубу ступили гребцы. Все они, и спасенные и спасители, были покрыты с ног до головы жестким ледяным панцирем и в таком одеянии напоминали не то древних рыцарей, не то русских былинных богатырей. Впрочем, сходство было не только внешним.

Валерий Панков оставался в шлюпке. Я думал, он ожидает, пока спустятся в нее новые гребцы, чтобы потом уступить место своему помощнику, стоящему тут же у борта. Но Панков, оказывается, и не намерен был выходить из шлюпки. Приподнявшись на ноги и слегка шатаясь от качки, он крикнул мне:

— Прошу разрешения отойти!

— Погоди, Дунев тебя сменит, — не очень решительно сказал я. — Ты устал.

— Никак нет, — кратко ответил он. — Я уже изучил маршрут. Прошу разрешения на второй рейс.

Я внимательно смотрел на него, стараясь в полутьме поймать его глаза, светящиеся из-под нахлобученной ушанки, густо покрывшейся серебром сосулек. А в это время рядом, почти над самым ухом у меня, раздался негромкий голос Юрия Струнова, голос, в котором вместе с настойчивой просьбой звучало и предупреждение:

— Товарищ капитан третьего ранга, кроме командира, никто не сумеет дойти до траулера. Вы не представляете, что там творится.

Нет, я представлял, что там творится, и разрешил Панкову идти во второй рейс, только уже с новыми гребцами.

Экипаж траулера был спасен и в соответствии с приказом доставлен в Завируху, куда мы прибыли ночью. У причала нас встретил начальник штаба базы с представителями госпиталя, услуги которых, к счастью, не понадобились, потому что все были живы-здоровы и чувствовали себя хорошо. Рыбаков разместили в одной из палат госпиталя, накормили, обогрели. А Панкову я разрешил уйти домой ночевать, и он тотчас же покинул корабль. Мы сидели с начальником штаба базы в моей каюте, и я подробно докладывал ему о всех перипетиях, связанных со спасением рыбаков.

— Так говорите — герой дня Панков? — переспрашивал меня начальник штаба.

— Я восхищен им. Он проявил такое мужество, умение и отвагу, которые граничат с геройством.

— Офицер он хороший, — согласился начальник штаба.

— Человек он чудесный. Большой души человек.

— Да, только вид у него какой-то подавленный, — заметил начштаба.

— Он просто устал, представляете, чего это стоило!

— Да нет, я вообще говорю о нем. Всегда он какой-то мрачный и как будто рассеянный. Вы не находите?

— Я знаю Панкова давно, еще по училищу. Хорошо знаю. Да, курсантом он не был таким угрюмым. Напротив, это был самый веселый и живой человек в нашем классе.

— Что ж, доложу командиру базы. Не знаю, какое он примет решение, а я лично считаю, что надо поощрить наиболее отличившихся, и в первую очередь, конечно, Панкова. Я бы его к ордену представил.

Он поднялся, пожелал мне покойной ночи и ушел. А полчаса спустя ко мне в каюту ввалился Валерий Панков. Я взглянул на него и опешил. Передо мной стоял не капитан-лейтенант Панков, а какой-то маленький, неказистый, раздавленный горем человек.

Не говоря ни слова, он опустился на диван, схватившись за голову обеими руками, так что ушанка его сползла и шлепнулась на пол, а он даже не стал ее поднимать.

Я решил, что случилось нечто ужасное, поднял его шапку, сел рядом с ним и спросил так, как спрашивал когда-то в училище:

— Валерка, что произошло? Ну говори же, может, нужно что-то немедленно предпринять?

Он отрицательно покачал головой, не отнимая от нее своих розовых натруженных рук, и через силу выдавил:

— Не нужно об этом, Андрюша. Семейные дела — штука сложная. Как-нибудь сам распутаю.

Сказал, как отрезал, и я не стал его больше ни о чем расспрашивать.

Мы долго молчали, сидя друг против друга и думая общую думу. Мне больно было за друга, обидно за судьбу, постигшую его в семейной жизни. Чем я мог помочь ему? Откровенно говоря, я еще сам не искушен в семейных делах, и кто знает, что ждет меня впереди на этом поприще. Вспомнил, как Марина однажды сказала мне: "Если я когда-нибудь разлюблю своего будущего мужа, я приду и скажу ему об этом прямо и честно. А потом прощусь и уйду навсегда". — "А если у тебя будет куча детей?" — спросил я ее. "Тогда я попрошу его уйти и не мешать мне их воспитывать". — "Одной воспитывать детей трудно. Ты этого не забывай". — "Ничего, я сильная". И мне верится, что это но шутка и не угроза: у нее хватит и силы воли и решительности.

Когда я рассказал Марине о нашей эпопее по спасению рыбаков, она отвечала с тихой задумчивостью:

— В человеке все-таки есть какое-то предчувствие. Ко мне не приходил сон. В душе поселилось что-то беспокойное, и я долго не могла от этого избавиться. Я все время думала о тебе с необъяснимой тревогой. И чем сильнее старалась отогнать ее, тем она больше разрасталась во мне. В полночь я оделась и вышла на берег. Ты понимаешь, этого, наверное, нельзя ничем объяснить, но меня туда тянула какая-то страшная сила. Я спустилась вниз к нашей бухточке. Помнишь первое свидание? Ветер был сильный. Море гудело не сердито, а жалобно, точно по ком-то выло. Ты был там, в море. От тебя быстро бежали ко мне волны, встревоженные, запыхавшиеся, ложились у моих ног и наперебой что-то лопотали, о чем-то сообщали, только я не могла разобрать. Наверное, людям не дано понимать их язык. Но сердце ныло, оно предчувствовало что-то недоброе.