Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Ну, если вы действительно больны, то, может быть, мы поступим наоборот, — сказала я, несколько теряясь, — сначала поговорим о болезни.

— А потом закусим?.. — добавил он.

— Там видно будет. Все зависит от состояния больного.

— Хорошо, пусть так. — Он вздохнул, опустил глаза, что-то соображая, продолжал: — А вы все-таки присядьте. И поставьте подальше свой чемоданчик. Тут градусники и прочие ваши причиндалы не пригодятся.

— Вот даже как! — Я села. — А все-таки?

— Душа у меня болит, уважаемый доктор, — сказал он тихо, с трагическими нотками и посмотрел на меня взглядом, полным бездонной тоски. — Понимаете, ду-ша-а.

— Случай действительно из редчайших. Тут медицина бессильна, и я вам ничем не могу помочь, — стараясь говорить полусерьезно, но строго, сказала я. Можно было подняться и быстро уйти. Но я не спешила: чисто женское любопытство, что ли, задерживало меня: что же будет дальше? — Тогда скажите, больной, где, по-вашему, причина болезни?

— Пусть врачи ищут причины болезней, это их дело, а вам я скажу не как врачу, а как женщине, потому что ждал вас не как врача, нет. Я ждал человека. Очень хорошего человека, красивую женщину. Я вам скажу, только вы послушайте меня, не перебивайте. Может, выпьем для настроения?

— Нет-нет, я пить не буду, — запротестовала я, но он, не обращая на меня внимания, выстрелил шампанским в потолок и, поливая деревянный, не очень чистый пол, наполнил граненый стакан и подал его мне. В другой стакан налил водки.

— Выпьем за ваше здоровье, дорогой доктор, за то, чтобы вы здесь жили не тужили.

Он залпом опрокинул стакан и закусил семгой. Я пить не стала.

— Что же вы, пейте быстрей, пока все градусы не убежали. Шампанское положено пить, пока оно шипит, — настойчиво предлагал он. — Ну что ж, как хотите, насиловать не могу. Брезгуете компанией? Понимаю, не то общество.

— Да просто я не привыкла к такому… — резко ответила я и подумала: какой нахал. Противно, грубо. Увидел смазливую одинокую женщину и решил приволокнуться. Да еще как — сразу быка за рога, без всяких там увертюр. Начальство, мол. Вызвал, приказал.

— Вот-вот, вы не привыкли. А мы запросто, мы люди обыкновенные, серые, — произнес он, и, как мне показалось, еще с упреком.

Хамье эти мужчины. Но почему они так плохо думают о женщинах? Разве я дала ему хоть какой-нибудь повод? В нем скот заговорил, а тоже оправдание придумал — "душа болит". Кажется, мое любопытство кончилось, на смену ему пришло возмущение. Но… ненадолго. Новоселищев поднялся и, глядя в пол, заходил по комнате взад-вперед. Я спокойно наблюдала за ним; ничего, кроме неприязни, я не испытывала к этому человеку. Вдруг он резко повернулся и посмотрел на меня в упор тяжелым взглядом: в глазах светилась и тихая затаенная тоска, и неловкость рядом с чем-то невысказанным, и укоризна, и еще бог знает что.

— У вас когда-нибудь болела душа, Ирина Дмитриевна?

Между прочим, он впервые назвал меня по имени и отчеству. Я хотела было сказать: "Такая болезнь медицине неведома", — но сейчас эти слова мне казались неуместны. Его взгляд, такой правдивый, искренний, что-то всколыхнул и перевернул во мне. Почему мы торопимся с выводами, особенно когда решаем подумать о человеке плохо? Легче всего унизить человека и таким образом доказать хотя бы самой себе свое собственное превосходство. Наверно, в каждом из нас сидит это самовлюбленное бесценное «я». "Я выше вас, я лучше, я умней". Почему-то именно в эту минуту мне вспомнились советы Максима Горького искать в человеке, видеть в нем всегда хорошее. И я вместо возмущения сказала ему довольно дружелюбно:

— Сядьте, Михаил Петрович, и расскажите, что с вами происходит?

— Хорошо, только давайте выпьем сначала.

— Почему вы так много пьете?

— Вы первый человек, который спрашивает меня об этом вот так прямо, — сообщил он и, кажется, рад был моему вопросу. — А другие так: осуждают, пьет, мол, Новоселищев. А почему пьет? Давно ли пьет? Что с человеком? Никто не поинтересовался, как живет председатель. Все идут с жалобами, с просьбами. К кому? К председателю. А мне к кому пойти? — Он остановился у стола и налил себе водки, но немного. Поднял стакан и продолжал, глядя мне прямо в глаза: — Знаете, Ирина Дмитриевна, с тех пор как ушла от меня жена, этот порог не переступала женская нога. А ведь мне и сорока еще нет… Ваше здоровье, Ирина Дмитриевна.

Ему вовсе не хотелось пить, и он почти насиловал себя. Я остановила его:

— Не пейте, Михаил Петрович, не надо. Я прошу вас.

— Как врач?

— Нет, просто как женщина.

— Я за ваше здоровье пью, Ирина Дмитриевна.

— Не надо. Ну хотите, я сама выпью за вас? А вы не пейте, воздержитесь.

— Буду рад. — Он поставил свой стакан и отодвинул затем далеко в сторону. — До дна, только до дна, не оставляйте зла в моем доме.

Выпив шампанское, я попросила его рассказать, "отчего болит душа". Он, как тогда у себя в кабинете, положил на мою руку свою тяжелую и крепкую ладонь, точно прихлопнул ею птичку, и сказал дрогнувшим голосом:

— У вас честные глаза, Ирина Дмитриевна. Такая красивая, молодая. Зачем вы здесь остались? Вам бы на юге, по курортам загорать.

— Спасибо, я там достаточно назагоралась.

— У меня жена — бывшая жена — всё деньги копила, чтобы уехать отсюда на юг. И уехала. Сначала в Мурманск, так сказать, ближе к цивилизации, а теперь где-то на Черном море обосновалась.

— А вы что ж не поехали? — спросила я осторожно.

— А мне зачем юг? Мне и здесь хорошо. Я всю войну на Северном флоте провел. Дважды тонул — и, вот видите, живой. Потом колхоз на ноги поднимали. На моих глазах хозяйство росло. Были и радости и надежды. В сорок шестом Оленцы совсем не так выглядели — полтора десятка хибар да институт никому не нужный. Это уже потом расширялись, постепенно, по две-три семьи в год прибавлялось. Демобилизованные моряки оседали вроде меня. Только в позапрошлом году сразу полсела новоселов приехали осваивать заполярную целину. Колхоз получился подходящий, дали новые суда. А рыбы нет. Планы не выполняем. Вот и получается ерунда. Целинники к нам приехали, а осваивать нечего. Кончается здесь рыба.

— А почему кончается? — поинтересовалась я.

— Никто об этом ничего толком не знает.

— А институт? Они ж изучают, они должны вам помочь.

— Ах, этот институт! Я как-то спросил директора — доктор наук, профессор, шишка! — почему нет сельди у наших берегов? Планктонов, говорит, нет. Это живность такая, которой селедка питается. А куда они девались, эти планктоны, спрашиваю. Эмигрировали, говорит. А нам-то от этого не легче. Институту что: поймали пяток каких-то редких рыбешек, бассейн для них соорудили, изучают. За три года три рыбешки подохли, две еще живут. А подсчитайте, во что государству обошлись эти золотые рыбки: в институте один доктор, три кандидата, пять научных сотрудников без степеней да разных лаборанток с десяток наберется. И все получают полярный оклад. У них два первоклассных судна — государство дало. Вы думаете, используют? Черта с два. Раза четыре в году выйдут за две мили от берега, поболтаются часа по три — и снова в бухту. Не знаю, какая польза государству от этого института, а нам, колхозу, никакой. Вы закусывайте, Ирина Дмитриевна. Семга получилась неважная — пересолили. А грибки хороши. У нас здесь грибов косой коси. Для оленей благодать. Они страсть любят грибы. В грибной сезон оленеводам горе, потому что разбредется стадо по всей тундре за грибами, и нет никакого удержу. Вы пробуйте, пробуйте — подберезовики, сам собирал. Отборные, молоденькие, высший сорт. Может, еще налить вам кваску? Шампанское — это же квас, газированный виноградный сок. Выпейте без меня. А я, пожалуй, воздержусь, послушаюсь вашего совета.

И, несмотря на мои протесты, он налил мне полстакана шампанского. Я сказала:

— Тогда уж я себе налейте газированного сока. Или нехорошо мешать?

— Предрассудки, Ирина Дмитриевна. Ерш бывает только от водки с пивом. А вино с водкой в реакцию не вступает, каждое, значит, самостоятельно действует.

Больше он уже не говорил ни о моих глазах, ни о своей душе. Неожиданно он стал трезветь и все больше уводил разговор в сторону колхозных дел. Ругал научно-исследовательский институт и особенно заместителя директора, кандидата наук Дубавина, которого он, должно быть, ненавидел по каким-то личным мотивам и называл почему-то Зубавиным.

— Вы его остерегайтесь, Ирина Дмитриевна, опасный для вашего пола человек. Он умеет зубы заговаривать. Матерый донжуан. Я видел, какими глазами он на вас однажды в кино смотрел, и все понял: мимо вас он не пройдет. Я его знаю. Только не подумайте, что я на него зол за критику. Плевал я на его критику. Он тут на одном собрании разошелся — разносил меня: дескать, отстал, не видит перспективы, размах не тот и воз мне оказался не по плечу. Что ж, может, и так, может, я и устал и отстал. Сколько лет везу этот воз, не жалуюсь. Пусть пришлют на мое место другого. Я уже говорил секретарю райкома. Не шлют. Нет людей. А взяли б да самого Зубавина поставили — пусть попробует поднимет колхоз: у него и размах и ученая степень. Не пойдет, в жизнь не пойдет. Потому что ухаживать за двумя рыбешками в бассейне куда легче, чем ловить тонны рыбы. А я могу и на траулер пойти — мне не привыкать. Оно даже еще лучше. Заботы меньше. Я море люблю, Ирина Дмитриевна. И никуда от моря не уеду — вот от этого самого, от холодного. Понимать надо душу моряка. Не всякий поймет. Зубавин не поймет, у него души нет, у него только панцирь красивый, а в середке пусто. Я не наговариваю. Я людей насквозь вижу, чего они стоят. Я, может, тоже недорого стою, так я и не набиваю себе цену — каков есть, такого и принимайте. Была бы душа чистой — это, я считаю, главное для человека.