Дождь прольется вдруг и другие рассказы - Мишель Фейбер

«Я и впрямь оказалась в аду», — сказала она себе, да еще и матери об этом написала. Зря, кстати сказать, написала — мать, проживавшая в венгерском городке набожная старая галоша, лишь отчитала ее за нечестивое использование слова «ад». Прилетевшие по воздуху страницы ответного материнского письма пространно растолковывали Иванке словами привычного некогда языка, читать на котором ей было теперь на удивление трудно (то ли почерк матери с возрастом становился все хуже, то ли мозг Иванки был отравлен чрезмерными дозами иностранщины?), о ее «миссии» в этой «первобытной стране», о посланной Небесами возможности «нести Слово Божие» туда, где оно нужнее всего. Иванка вздохнула и сложила письмо, обескураженная тем, что мать, когда-то родившая и вырастившая ее, стала теперь для нее бесполезной. «Нести Слово Божие»? Да ей не хватило бы сил и на то, чтобы соорудить запеканку, — даже если бы от всего, потребного для стряпни, не остались одни поскребыши.

Ей уже и бхаратанцев было ничуть не жалко. У водителя грузовика, работавшего в Комиссии ООН по беженцам, имелось для ее состояния собственное определение: износ сострадания. «У вас износ сострадания», — сказал он Иванке, помогавшей ему выгружать из машины продукты. И на следующий день она решила больше на разгрузку не ходить — надо быть сумасшедшей, чтобы вылезать в такую пылищу на 120-градусную жару, когда глаза у тебя и так уже воспалились от слез и инфекции, а в голове колотится боль.

— Надо поговорить, — в конце концов сказала она Ивану, вернувшемуся как-то в три часа ночи домой после долгого сидения под огромным безоблачным небом и попытавшемуся проскользнуть мимо нее в кабинет.

— Я почти вплотную приблизился к открытию, — вяло сопротивлялся Иван, пробегаясь пальцами вверх и вниз по листам бумаги, которые он прижимал к груди.

— Вот об этом я поговорить и хочу, — сказала она. — Я никак не могу понять, какой прок может принести хоть кому-нибудь то, чем ты здесь занимаешься.

Иван издал нервный смешок, ему не хотелось сердить ее.

— Вряд ли стоит оскорблять меня лишь потому, что… — он замолк, опасаясь совершить ошибку. Он был уверен: Иванка негодует на его работу просто оттого, что ей не хватает мужа в постели, но и слишком хорошо знал ее, чтобы решиться сказать об этом — и не просто из страха, что жена взорвется и осыплет его оскорблениями, на которые так падки обиженные, раздраженные женщины. Ничуть не меньше боялся он и ошибиться в догадках насчет того, что у нее на уме, — в прошлом это случалось нередко, и всякий раз Иван, к стыду своему, обнаруживал, что ему остается только завидовать аналитическим способностям жены; короче говоря, Иван боялся, что она окажется кругом права, а он — кругом неправ.

— Послушай, мы оба устали, — вздохнул он, с облегчением ухватываясь за возможность пригасить мягкими словами то, что сам же и начал. И слова помогли — а может быть, Иванка вовсе и не собиралась с ним ссориться.

— Насколько я могу судить, — сказала она, — любому идиоту, ну хорошо, любому западному идиоту понятно, что тут требуется сделать. Бхаратанцам необходимо осесть и научиться выращивать на своей земле хоть что-нибудь, так? Может, они это сделают, может, нет, никто не знает: во всяком случае, от тебя и не ждут, что ты сможешь склонить их к тому или к этому, правильно? А местный климат, ну, в общем, здесь явно не хватает дождей, так? Ты провел уйму измерений, работал как вол. Уверена, если бы бхаратанцам необходимо было понять, что происходит и чего не происходит, когда на их землю падает дождь, ты бы давно уже это выяснил и им бы растолковал. Но на самом-то деле им нужно только одно, чтобы дожди шли почаще, так? ООН наверняка это знает и бхаратанцы тоже, и тем не менее, ты здесь уже три месяца, ты все еще работаешь день и ночь, и кто-то продолжает за это платить.

— И что? — Он понимал, что серьезной отсрочки ему это «и что?» не даст, и все же ухватился за него, точно мышь, издающая писк, когда ее прихлопывает мышеловка.

— Так кто же за это платит и почему?

Иван опустился в кресло, положил на пол рядом с собой бумаги.

— Существует кое-что, о чем я тебе не сказал, — произнес он.

— Слушаю, — отозвалась она.

— Мою работу оплачивает не ООН, они потратили всего несколько тысяч на то, чтобы я мог пользоваться военной связью. А уж бхаратанцы ее тем более не оплачивают.

— Да, — сказала она, складывая тонкие руки под грудью — знакомый, опасный жест.

— Ее оплачивает «Фуджумара-Агкор».

— Да, — повторила она, слегка поводя бицепсами под тонкими рукавами хлопкового платья.

— Это новый конгломерат, результат нескольких слияний. Специализируется на лекарствах и удобрениях. Они считают, что моя работа может в будущем принести им пользу.

— А как насчет настоящего?

— Пока они довольны.

— Ну еще бы, — резко произнесла Иванка. — Платить-то им больше не приходится.

— О чем ты?

— Они перестали тебе платить. И ты работаешь задаром.

— О… откуда ты знаешь? — он порадовался тому, что успел сесть, — голова у него шла кругом, во рту пересохло.

Иванка заговорила негромко, покачивая вверх-вниз упирающимися пятками в пол ступнями.

— Это такое… женское свойство.

Американизм, отягощенный сильным венгерским акцентом, показался Ивану до странного непривычным.

— Женщины рождаются как раз для того, чтобы отвечать на некоторые телефонные звонки. Что-то, присущее нам, эти звонки словно притягивает. Когда мужу звонит любовница, чтобы спросить: «Иван, дорогой, когда я тебя снова увижу?» — трубку неизменно снимает жена. А когда звонит незнакомый японец, чтобы сказать: «Пожалуйста, передайте мужу, что время вышло, что он перебрал выделенные ему средства, что он вообще перебрал по всем статьям, а поскольку результатов никаких нет, мы больше не сможем посылать ему приборы, химикаты или деньги», — и в этом случае трубку снимает она же.

Иван, приоткрыв рот, в ужасе смотрел на жену.

— Почему же ты мне не сказала? Такой важный звонок!

— Ооо… наверное, потому, что я женщина скрытная. — Губы Иванки словно взбухали от гнева. Пальцы впивались в бицепсы. Иван понимал — еще пара секунд, и она взорвется.

— Ну… э-э… неважно, тот же человек прислал мне письмо со всеми плохими новостями, — признался Иван, словно снимая свои претензии.

— Я знаю, — сказала, постукивая ногтями по бицепсам, Иванка. — Несколько недель назад. А мы все еще здесь. Так кто же тебе платит?

— Ну, в общем… плачу я сам, Иванка, — сказал он и затрудненно сглотнул. — То есть мы. Я продал дом.

— Вот этот?

— Нет, наш дом в Сиэтле.

— Что?

— Я очень близок к открытию, Иванка. Когда я его сделаю, «Фуджумара-Агкор» заплатит мне столько, что хватит на десяток домов. Мы сможем жить где захотим и уезжать оттуда когда захотим. Ты только подумай, Иванка: лето в Будапеште, зима в…

Она подняла ладонь, заставив его умолкнуть.

— И какое же открытие ты надеешься сделать? — шепотом поинтересовалась она.

Иван, выпрямившись во весь рост, ответил — застенчиво, но гордо:

— По-моему, — сказал он, — я понял, как вызывать дождь.

Страшная, багровая краска выплеснулась из выреза Иванкина платья, окатила ей шею, лицо, и вот тут-то она взорвалась.

На рассвете Иван возился с приборами, щурясь, выглядывая в видоискателе облака. Впрочем, особенно щуриться ему не приходилось: подшибленный глаз уже заплыл и почти закрылся. Губу Иван попытался заклеить пластырем, однако пластырь на ней не держался. И на этот раз Иванка ему даже не дала.

Бхаратанцы встречали его улыбками: они-то знали, на что способна возжаждавшая мести женщина. У них даже имелось для ее обозначения особое слово, хоть в первый словарь их только-только обретшего письменность языка слово это и не попало.

— Хай, босс! — приветствовали они Ивана взмахами рук.

После часа работы температура полезла вверх, и Иван решил, пока не поздно, углубиться в пустыню, в собственно Окалину Ада.

По дороге туда он миновал армейские бараки — стайка молодых женщин ждала возле них ежедневной порции еды и воды. С ними была и Лидия, черное одеяние и белая кожа ее выглядели точным негативом их белых одежд и черной кожи. Все они истерически хохотали, сидя на корточках вокруг большого листа — алюминиевой, по всему судя, фольги; Иван попытался, проезжая, разглядеть, чем они там занимаются, однако отраженное фольгой солнце ослепило его. Он неуверенно помахал им из окошка джипа, однако на приветствие никто не ответил. Ему уже никогда не доведется узнать, что дочь его научила бхаратанок «гонять дракона» — это такая игра: героин нагревают на фольге, пока он не почернеет и не начнет корчиться, точно змея или дракон, испуская дурманящие пары, которые положено ловить какой-нибудь воткнутой в нос трубочкой. Лидия и бхаратанки использовали для этого пластмассовые корпуса шариковых ручек.