Дождь прольется вдруг и другие рассказы - Мишель Фейбер

— Запирай свою комнату, запирай, — говорил Иван Лидии всякий раз, как она покидала дом. — Ты же не знаешь, вдруг они твой плеер сопрут.

От этих трогательных потуг внушить ей мысль о реальности подстерегающих ее опасностей Лидия лишь горестно возводила глаза к своей черной-черной челке: ну почему отец неизменно попадает пальцем в небо? Уж что-что, а плеер она всегда носит с собой.

Кстати сказать, ничего у них и не пропадало. Даже Иван вынужден был это признать. Единственным, что ему приходилось с непонятной частотой пополнять, был запас шариковых ручек.

— Ты их, что ли, таскаешь? — как-то спросил он у вернувшейся с прогулки дочери. Лидия пожала плечами, сдирая с себя промокшую шаль, под которой обнаружилась стянутая черным лифчиком, поблескивающая от пота ложбинка между грудей.

— Я пишу в Штаты, подругам, — сказала она, на слабоумный манер выпячивая нижнюю губу, чтобы сдуть вверх спутавшиеся, потные волосы.

— У тебя, похоже, куча подруг.

— Ничего подобного, — возразила она. — Просто я пишу длинно.

На самом деле, ничего она не писала, разве что почтовые открытки, да и те редко. Писанину Лидия терпеть не могла, не видела в ней никакого смысла — и даже уважала бхаратанцев, которым удавалось обходиться без нее многие тысячи лет. Когда Лидия начинала скучать по подругам, то просто звонила им по телефону.

— Врубись, я приволокла сюда, ну, типа того, кучу одежды, — доверительно ворковала она в трубку, зажимая ее между подбородком и ключицей и наклоняясь, чтобы продырявить волдыри на ступнях. — Вроде как, натащила барахла, которое тут ну-у-у никак не наденешь, всякие там перчатки, меховые сапожки и прочую херню. Но ты же понимаешь, надо было как-то набрать вес, разрешенный для багажа. Плеер с компактами, их, типа того, разрешают в салон брать, а что я еще могла сюда привезти?

— Да, оставаться здесь, ну, вроде как, верной себе, трудно. Я тут в черном платье хожу — знаешь, длинный драный подол, лиф на шнурках с низким таким вырезом, а к нему еще сапоги со шнуровкой. И волосы так, представляешь, взбиваю, только приходится грудь шалью закрывать, понимаешь, у них же тут религия, а жарища такая, ты не поверишь. За пять минут я вся, типа того, в поту тону, лохмы к морде липнут, а между сиськами вообще струи текут, знаешь, я прямо боюсь, что у меня подметки, ну, вроде как, расплавятся.

— …

— Да, правильно, я могла бы, как мама с папой, ходить вся в светлом. Потому что черное, оно, вроде как, тепло поглощает, помногу. Вот поверишь, я тут никого в черном не видела. Но я ведь что хочу сказать, выходит, тут еще важнее держаться за то, во что веришь, правда?

— …

— Донна? Да, ее распятие у меня.

— …

— Ну уж. Она как-то ночью подваливает ко мне в клубе и давай, типа того, выеживаться. Говорит, я, вроде как, вешаюсь на парня, с которым она ходит, на Кита, а он ей, типа того, вообще ни на фиг не нужен, потому что говнюк говнюком, а я ей говорю, вроде: «Слушай, Донна, да я его даже не знаю», а она: «Ну, конечно», вообще так неприятно себя повела, представляешь? Ну и напоминает мне насчет распятия, а я говорю: «Да, правильно, только оно не со мной, понимаешь? Ну то есть, оно отличное, но я, типа того, не всегда его надеваю, потому что боюсь на тебя нарваться». И напоминаю ей про десять баксов, которые она мне задолжала, а она говорит: «Какие еще десять баксов?» и прочее, а потом понесла чего-то про Кита, что он весь обкуренный, а я думаю: «Вот и ладно, беби, выходит, ты просто толкнула мне распятие за десять баксов».

— …

— Ну да, клевое. Здоровенное такое — знаешь, как пицца. И, все, типа того, в драгоценных камнях, они, вроде, вместо четок, и его так приятно держать, такой у него материал и все, и всегда теплое, представляешь, потому что оно у меня на груди, понимаешь, прямо у сердца. Самое клевое, что у меня есть. Оно такое греховное.

* * *

За время, проведенное в Бхаратане, распятие навлекло на Лидию неприятности всего один раз. Как-то к ней подвалил, ухмыляясь, морщинистый старикан в набедренной повязке и истертой до нитки фланелетовой рубашке. Вид у него был такой, точно он уже перевалил за максимальный в этих местах ожидаемый срок жизни, за сорок, и мог в любую минуту свалиться замертво к ногам Лидии. «Ты христианин», — прохрипел старик, тыча пальцем в ее усыпанное камнями сокровище. «Моя христианин». И он упал на колени, махнув ей рукой, давай, мол, присоединяйся. Лидия послушалась.

— О, Бог Иисус, — произнес старикан, сжимая скелетообразные ладони. — Мы молиться. Отче наш, сущий. Да будет твоя. На земле, как на небе. Дай нам днем хлеб. Отличи нас от врагов. Свое есть царство. Аминь.

Он взглянул на Лидию — может, она тоже хочет что-то добавить?

— Послушай, Отец Небесный, — сказала Лидия. — Ты, типа того, попрыскал бы тут дождичком, идет?

Один жгучий день прибавлялся к другому, и недели, проведенные Зильбермахерами в Бхаратане, вырастали в месяцы. Иван трудился изо всех сил, тут сомневаться не приходилось, однако Иванка, собираясь сюда, полагала, что дело ограничится шестью-восемью неделями, и теперь все ее запасы подходили к концу. Не самые, конечно, необходимые вещи, такие, как хлеб, кетчуп, рыбные консервы и пепси, — это все поставляла армия, — но мелкие предметы роскоши, делавшие сносной жизнь в суровой чужой стране.

— А где шоколадки, мам?

— Шоколадки все вышли, лапушка.

— А печенья шоколадные?

— Тоже.

Армия — организация мужская, гигиенические прокладки к числу поставляемых ею запасов не относятся, так что, когда закончились и они, Иванке с Лидией только и осталось, что отнестись к этому по-философски.

— Будем пользоваться тряпичными полосками, как бхаратанки, — вздохнула Иванка.

— Клево, — сказала Лидия, поскольку и этому предстояло стать дома ценной культурной валютой.

— Если, конечно, ты не хочешь тампоны попробовать.

— Ну уж нет! Очень мне нужен стафилококковый шок!

— По-моему, его вызывала всего одна марка, да и та давным-давно. Не сомневаюсь, что их уже исследовали и все там поправили.

— Поправишь их, как же!

В итоге Иванка и Лидия начали резать на полоски запасное постельное белье.

Кравиц, узнавший об этом с некоторым запозданием, просто в отчаяние пришел.

— Вы с ума сошли, — сказал он. — А что вы будете делать, когда вернетесь в Штаты и там наступят холода?

— Наверное, купим новые простыни.

— Это же пустая трата денег! — Кравиц покачал головой. — Сказали бы мне. На армейских складах валяются целые кипы ворсистых хлопковых одеял, которые никто тут использовать не собирается, — и уж тем более обратно отправлять.

— Правда? — произнесла Иванка. — Какой ужас! Почему же вы не раздадите их бхаратанцам? Они так нуждаются.

— По-вашему, в Окалине Ада кто-то нуждается в одеялах?

— По ночам тут бывает очень холодно.

— Да, понимаю, но ведь есть и другая проблема. Одеял всего несколько сотен, а бхаратанцев тысячи. Кто будет решать, кому давать, кому не давать? Это же не продукты, которые можно делить поровну.

— По-моему, это не такая уж и неразрешимая проблема. Чтобы справиться с ней, довольно здравого смысла и чуткости.

— Здравого смысла и чуткости? Вы их от армии ждете? Спуститесь на землю, Иванка, и просто скажите мне, сколько вам нужно одеял.

По прошествии еще трех недель Иванка начала понимать, что долго ей на Окалине Ада не протянуть. Она и вправду чувствовала себя несчастным пересаженным сюда кактусом, с той лишь разницей, что до его способности приспособляться к окружающей среде ей было далеко, — не то чтобы слабым, но не совместимым с этим климатом зимним цветком, который воткнули в прокаленную солнцем соленую землю, надеясь, что он так или иначе пустит корни.

Пристрастие к экзотическому и чуждому, вследствие которого она, живя в Америке, так увлекалась Африкой и Ближним Востоком, испарилось полностью, словно нейтрализованное какой-то химической реакцией: теперь Иванка тосковала по всему привычному и знакомому. Открыть последнюю банку коктейльных сосисок, которые она в прошлом даже и не любила, — значило испытать скорбное чувство утраты. Любимая тушь для ресниц, которая была случайно оставлена на солнцепеке, прокалилась настолько, что кисточка сплавилась с его содержимым. Все привезенные с собой книги она уже прочла и перечла, а в армейской библиотеке не было ничего, кроме коротких романов о мужчинах с именами Хэнк, или Макс, или Тед, нисколько не огорчавшихся, если на их бронежилеты попадали брызги чьих-то мозгов. И, что было, возможно, самым худшим — ворсистые хлопковые одеяла тоже подходили к концу, а после того, как Ральф попытался, довольно неуклюже, приударить за ней, Иванке расхотелось обращаться к нему с новыми просьбами. Ивана, почти уж и не появлявшегося в доме, ей не хватало ужасно.