Сшитое сердце - Кароль Мартинез

дается легче, чем ребенок.

Боже мой! Как жестока жизнь!

Есть молитва, которую она выучила, молитва, которую надо произнести вслух, но губы склеились, и тишайший шепот разорвет ей лицо…

Уйти! Покинуть эту обитель боли! Оставить девочку там, где она теперь, раз ей там хорошо! Может, она спит в тепле. Зачем ее будить? Зачем выдергивать с корнями?

Девочка надолго застряла у выхода из материнского тела, между жизнью и смертью. Она ждала знака – рассвета…

Путь ей указала свеча Бланки.

– Тужься, дочка! – кричала Мария, усевшись Фраските на живот. – Тужься, а главное, не сдавайся! Не засыпай снова, а то ребенок уйдет. Вот она…

– Слезай со своего насеста и занавесь зеркало! – заорала цыганка, когда, все еще путаясь в материнской утробе, показалась малышка. – Накрой зеркало, говорят тебе, чтобы ее душа от нас не ускользнула! Смотри на пламя свечи, дитя мое! Смотри на этот свет! Это он привел тебя сюда, а не его отражение! Отражение – не истина мира, не заблуждайся!

В комнату проник рассвет, и девочка закричала.

– Эта паршивка не любит ночь, – выдохнула взмокшая Мария. – Ну и досталось же нам! Не выдавай таких слишком часто, если не хочешь нас уморить. Знаешь, мне кажется, староваты мы становимся для этого ремесла, пора готовить смену. Младшая Капилья уже несколько месяцев помогает мне как может. Она хорошая девочка.

С улицы кто-то позвал, перебив повитуху. Просили прислать одну из повивальных бабок к сапожнику.

– Едва закончилось здесь, как уже начинается в другом месте! – проворчала тощая старушка. – Вы, стало быть, никогда не перестаете производить на свет малышей? Бланка, пожалуйста, сходи туда ты. Если я прямо сейчас займусь тем ребенком, к вечеру тебе придется меня обмывать!

Бланка улыбнулась:

– Значит, теперь ты разговариваешь со мной, выпускающей ангелочков?

– Когда я вижу, как деревня закидывает камнями бедняжку, которая отдалась мужчине до благословения священника, я говорю себе: должно быть, ты, выпуская ангелочков, не раз предотвратила расправу. Ну да! Нам не так много времени остается провести в этом каменном мире, и глуповато было бы не признаться тебе до того, как ты поможешь мне предстать перед Господом чистенькой. Я очень тебя люблю, Бланка, если оставить в стороне ангелочков, и хотела сказать тебе об этом, пока могу.

– Знаешь, лучше бы нам не начинать болтать. После пятнадцати лет молчания и работы бок о бок трудно будет найти что сказать друг другу. Мы чем-то похожи на старую чету, у нас сложились привычки. Ты, наверное, потратишь последние силы, помогая мне нести наверх лохань с водой. В следующий раз, Фраскита, будешь рожать внизу, на кухонном столе.

Мария со вздохом потащилась к окну и крикнула парню, только что позвавшему их к роженице, чтобы зашел на пару минут в дом Караско и помог дотащить лохань. Он подчинился, чтобы как можно скорее вернуться с повитухой к своей рожающей матери.

Пока несли воду, Фраскита держала на руках завернутую в одеяло крошку, причинившую ей столько страданий. Красота девочки ее заворожила. С первыми лучами солнца цвет лица новорожденной стал удивительно нежным. Светлые, ясные глаза уже были окаймлены длинными темными ресницами, еще не просохшие кудри трепетали от дыхания матери, и их синеватый блеск становился с каждой минутой все ярче.

Повернувшись к окну, девочка, казалось, пристально созерцает свой первый рассвет.

Фраскита дрожала от волнения, она боялась уронить это создание, такое хрупкое, такое прозрачное, разбить крохотную стеклянную жизнь, которую она нарекла Кларой.

Мария так и не поднялась в комнату, в кухне ей стало плохо, и она умерла, а маленькая Клара унаследовала второе имя, теперь ее звали Клара Мария.

Человек с оливами

К тому времени, как родилась Фраскита, у Эредиа было четверо сыновей и ни одной дочери на выданье, а жена его упокоилась в могиле. Две жившие в поместье служанки готовили еду, хлопотали по хозяйству и ласкали детей.

Младший из сыновей страдал странным недугом.

Злая волшебница перерезала нить, соединявшую его волю с его желанием, обрекая добиваться того, чего он не желал, и отворачиваться от того, что любил. Мальчик терзался. Стоило ему чего-то захотеть – и его начинало лихорадить, он не мог встать с постели, но когда ветер желания переставал раздувать паруса его души, разворачивалась его воля. И тогда он мог драться с братьями за обладание тем, что в его глазах не имело ни малейшей ценности, или без всякой радости, играя в бабки с деревенскими мальчишками, добывать гору костяшек. В играх, не забавлявших его, он был непобедим и, набрав от скуки кучу ненужных трофеев, рассыпал их вдоль дороги. Все местные дети ходили, глядя себе под ноги в надежде отыскать блестящие костяшки, разбросанные этим странным Мальчиком-с-пальчик.

Этот ребенок часто испытывал сильнейшую потребность укрыться в округлых и мягких объятиях старшей из двух служанок. Ему хотелось бы спрятать свое детское тело между ее тяжелых грудей, раствориться в их тепле. Он мысленно впитывал нежную влажность бархатистой плоти. Эта женщина вся была – колыбельная и сладость. Желание мучило его, раздирало утробу, у него кружилась голова, но он не осмеливался приблизиться к дивному телу.

В день, когда ему исполнилось восемь лет, он вступил в битву со своей привычной лихорадкой.

Он прислушался к сотрясавшим его противоборствующим силам, стряхнул волнами накатывавшую апатию и, стараясь выкинуть из мыслей женские руки и сонные млечные запахи, которыми была забита его голова, не поддаваться одурманивающим колыбельным без слов, взялся за бессмысленное занятие: расхаживая по имению под палящим солнцем с непокрытой головой, считал оливковые деревья. Так он пытался высвободиться из рук умершей матери.

Для Человека с оливами, как прозвали его позже, подсчет деревьев стал противоядием, лекарством от лихорадки.

Ему не было дела до их числа. Его не могли сломить ни полуденное пекло, ни усталость, день за днем он считал, для него существовали лишь цифры и стволы. Беспрестанно возобновляя подсчет, ребенок научился жить в нескольких шагах от себя самого. Тень его желаний расползалась под солнцем и в конце концов растворялась среди теней оливковой рощи.

Долгие отлучки сына тревожили Эредиа. Однажды утром он его выследил и узнал о диковинном пристрастии. Отцу было трудно скрываться в своих владениях, где деревья были редки. Он заползал за каждый камень и пытался спрятаться, прижимаясь к самым толстым стволам. Он даже взобрался на возвышавшийся над каменистой равниной большой дуб, долго сидел на ветке, высматривая мальчика сквозь листву, и слышал, как тот вслух пересчитывает солдат своего рассыпавшегося войска. Видел, как он останавливается