Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В Средиземноморье многое произошло за время оздоровительных «прогулов» Черчилля. 3 сентября (тайно и безоговорочно) капитулировали итальянцы, хотя к «безоговорочной» капитуляции прилагались тринадцать условий, включая передачу итальянского флота союзникам. И в тот же день две дивизии 8-й армии пересекли Мессинский пролив и высадились близ Реджо-ди-Калабрия, на самом «кончике» «итальянского сапога». Это была пробная вылазка. Монтгомери, не имевший достаточного количества десантных судов для высадки большего количества войск на каблуке Италии и переброски сил на адриатическое побережье, мог удерживать только носок сапога. Эйзенхауэр придержал десантные суда для использования их в операции Avalanche («Лавина»), запланированного захвата Салерно 5-й армией, назначенного на 8–9 сентября. В качестве поддержки операции Эйзенхауэр планировал сбросить 82-ю воздушно-десантную дивизию близ Рима, чтобы она захватила аэродромы.

Но это была не та решительная стратегия нападения на Северную Италию, которую Смэтс описал в своем июльском письме Черчиллю. На самом деле Марк Кларк, командующий 5-й армией, настаивал на высадке севернее Неаполя, но маршал авиации Теддер и адмирал Каннингем сомневались, что стоит так далеко посылать свои авианосцы и военные корабли для поддержки сухопутных войск, а Эйзенхауэр не хотел оставлять свои сухопутные войска без морского и воздушного прикрытия. Вот почему был выбран Салерно. И поэтому 8-й армии, самой испытанной в боях армии в лагере союзников, была отведена роль поддержки в 200 милях к югу от главных событий в Салерно. Монтгомери в своих мемуарах написал со свойственной ему прямотой об этой стратегии: «Если планирование и осуществление Сицилийской кампании были плохими, то подготовка к высадке в Италии и осуществление последующей компании были еще хуже»[1754].

Черчилль неделю назад пришел к тому же выводу, когда один из офицеров из штаба Александера доложил ему, что двенадцать полностью укомплектованных дивизий союзников смогут высадиться в Италии не раньше 1 декабря и, что еще хуже, только близ Неаполя. Проблема, по мнению Черчилля, состояла в том, что любая задержка по захвату Рима позволит Кессельрингу перебросить большее количество войск. «Запоздалый прогноз, – написал Брук в дневнике, – привел его [Черчилля] в бешенство»[1755].

Наступление на Ром продолжалось. Но, учитывая, что в Северной Италии находилось восемь немецких дивизий под командованием Роммеля, а южнее еще восемь под командованием Кессельринга, включая две рядом с Римом, у союзников было мало шансов захватить Вечный город до тех пор, пока не будет осуществлена высадка в районе Рима, где к ним были готовы присоединиться пять итальянских дивизий. Но нерешительность Эйзенхауэра дала Кессельрингу время, необходимое для того, чтобы превратить центральную и южную часть Италии в крепость. Теперь Эйзенхауэр осознавал свою ошибку, состоящую в том, что он не высадился в Калабрии в июле во время проведения операции «Хаски» и таким образом не отрезал Сицилию, загнав противника в ловушку. «История назовет это [моей] ошибкой», – сказал он капитану Бутчеру. Если бы он использовал эту стратегию, его армии сейчас уже могли бы двигаться на север Италии, но теперь «быстрый разгром Италии просто растворился в неизвестности». Отчасти, написал Бутчер, это было связано с ограничениями, наложенными на Эйзенхауэра Черчиллем и Рузвельтом, настаивавшим на безоговорочной капитуляции. Однако справедливости ради надо отметить, что не только Эйзенхауэр был виноват в сложившейся ситуации. Командование военно-воздушных и военно-морских сил союзников не хотело осуществлять сложные операции в Мессинском проливе. К огромному облегчению Кессельринга, позже написавшего, что «наступление на Калабрию облегчило бы высадку в Сицилии, приведя к огромной победе союзников»[1756].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В то время как Эйзенхауэр готовился нанести удар по Салерно (и это был недостаточно мощный удар), Черчилль, который все еще находился в Вашингтоне, предложил военному кабинету включить в повестку дня трехсторонней встречи, о которой была достигнута договоренность, в качестве основного вопроса обсуждение послевоенной судьбы Германии и роли России в определении этой судьбы. Россия и ее возможные действия в будущем стали серьезной политической проблемой, которая беспокоила Черчилля. 5 сентября Смэтс сказал, что «после этой войны Россия будет величайшей сухопутной державой в мире» и что сохранение англо-американского союза с его сокрушительной воздушной мощью обеспечит необходимый «баланс с Россией, по крайней мере на период послевоенного восстановления». На этот счет Черчилль написал: «Что будет дальше – глазом простого смертного не видно, а у меня нет пока достаточных познаний о небесных телескопах»[1757].

5 сентября Рузвельт пригласил миссис Огден Рейд[1758] на обед в Белый дом.

Она была издателем New York Herald Tribune и ярой сторонницей независимости Индии. Она была из тех людей, которые открыто высказывают свое мнение, и Рузвельт не сомневался в том, что она скажет Черчиллю все, что думает. Так и произошло. В ответ на ее вопрос «Что вы намерены делать с этими несчастными индийцами?» Черчилль ответил: «Прежде чем мы продолжим разговор, позвольте кое-что прояснить. Мы говорим о темнокожих жителях Индии, число которых пугающе увеличилось при доброжелательном британском правлении? Или мы говорим о краснокожих индейцах в Америке, которых, как мне известно, почти не осталось?» Миссис Рейд потеряла дар речи. Рузвельт не смог удержаться от смеха; он любил, когда возникали такого рода неловкие моменты[1759].

На следующий день Черчилль, получивший приглашение президента Гарварда Джеймса Конанта выступить в университете, поехал на поезде в Бостон, куда прибыл на следующее утро. 7 сентября он выступил перед 1300 студентами и преподавателями в театре Сандерса, расположенном в Мемориал-холле, огромном, как собор, здании из красного кирпича в готическом стиле Викторианской эпохи. На стенах трансепта Мемориал-холла, возведенного в память воспитанников Гарварда, погибших в Гражданскую войну, двадцать восемь мраморных плит с их именами. Тедди и Франклин Рузвельты прогуливались по его коридорам, как некогда прогуливались Кэботы, Лоуренсы и Лоуэллы. Здесь учился и адмирал Ямамото, погибший несколько месяцев назад в авиакатастрофе, когда его самолет был сбит американскими истребителями. Шелдоновский театр Кристофера Рена в Оксфорде стал прообразом Сандерс-театра, с его полукруглым лекционным залом, высокими сводчатыми потолками и темными деревянными панелями. Справа от кафедры стояла статуя, которая изображала Джеймса Отиса, выступавшего против короля Георга III и его «Предписаний о помощи», а место за кафедрой занял Черчилль, желавший обнародовать свои замечательные идеи относительно послевоенного мира.

Черчилль, почетный ректор Бристольского университета, стоял на сцене Гарварда, в мантии и головном уборе оксфордского преподавателя, позаимствованных специально для этого случая в Принстоне. Около четырех минут он говорил о сотрудничестве между Америкой и Англией, а затем сказал: «Говорят, что на склоне лет великий Бисмарк – многие великие люди прошлого были выходцами из Германии – отметил, что самым сильным фактором в человеческом обществе в конце XIX века было то, что британцы и американцы говорили на одном языке. Это была многозначительная фраза. Безусловно, благодаря общему языку мы сумели вместе вести войну, и при этом между нами налажено такое тесное и гармоничное сотрудничество, какого прежде редко удавалось достигать союзникам. Общий язык – бесценное наследие, и, возможно, в один прекрасный день он станет основой общего гражданства. Я лелею мечту, что британцы и американцы смогут свободно перемещаться из одной страны в другую, не чувствуя себя иностранцами… Все это предоставляет безграничные возможности, и я говорю: «Давайте сделаем это вместе. Мы должны двигаться вперед, мы идем по одному и тому же пути. Несмотря на разные задачи и разные способы их достижения, у нас похожие цели – давайте двигаться дальше и не причинять друг другу вреда, но служить на благо всем. Такие планы приносят больше выгод, нежели оккупация провинций и земель других народов или их эксплуатация. Империи будущего будут империями разума»[1760].