Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Одно время, много позднее, он так увлекся сапожничеством, что целый шкафчик его письменного стола наполнили сапожные инструменты и обрезки кожи. Особенно высокого мастерства на этом поприще он не достиг, но стремился чинить и шить обувь для всех своих домашних и близких знакомых.

Тем же, кто хотел более искусной починки, приходилось скрывать дефекты своей обуви, дабы не огорчать его отказом от применения его искусства.

Он и к картам в какой-то момент пристрастился. Это была невинная игра в пикет. Он заходил к нам выпить чаю после обеда и предлагал дяде:

— Ну что? Одного королька! А? Не будем терять драгоценного времени.

Дядя охотно соглашался. Они устраивались тут же, на краю обеденного стола. Один «король» влек за собой другого, третьего, и так вплоть до вечернего чая.

Я в это время как раз была больна, и мне пришлось месяца два пролежать в постели.

Придя к нам, Владимир Галактионович говорил:

— А бедная «бебе» лежит там в одиночестве. Пойдем-ка, развлечем ее, сыграем у нее «королька».

Я была, конечно, очень рада. Но один «королек» влек за собой другого, третьего, и конца им не предвиделось. Тетя как раз в это время читала мне по вечерам чрезвычайно интересную книгу, и мне было жалко пропускать чтение из-за успевших уже мне надоесть «королей», в которых я к тому же участия не принимала.

Тетя доставляла мне нередко это громадное удовольствие — читала вслух, преимущественно по-французски. Я и вообще любила чтение вслух, а тетино особенно. Проводить вдвоем вечера за какой-нибудь интересной книгой, большей частью исторической, для нас обеих было, пожалуй, просто потребностью. Я сразу отказывалась от всяких приглашений, если тетя говорила мне, что у нее свободный вечер и она может почитать мне.

Приятно было даже смотреть на ее милое лицо в то время, как она читала, немного раскатывая по-французски свои «особенные р» — так назвал их в стихотворении «Сестре» И. Ф. Анненский.

Мне трудно передать, какую горячую нежность я питала к тете, хотя дядю я также горячо любила. Помню, однажды мой другой дядя, А. Н. Ткачев, сказал мне:

— У тебя два отца, Таня, — по крови Александр Александрович, а по духу я, как твой крестный.

— Не два, а три, — перебила я его. — Третий по любви — дядя.

Андрей Никитич несколько обиделся, но промолчал.

Наша исключительно молодая компания — гимназистки, гимназисты и студенты — тоже много веселилась. Но у нас выпивок совершенно не бывало.

Время было принципиальное, и мы сочли бы себя опозоренными, если бы кто-нибудь из наших товарищей — не говоря уж о девушках — был уличен в выпивании.

Да это и не нужно было. Мы веселились от души без всяких искусственных возбудителей.

Особенно весело было весной, когда и Ока, и Волга широко разливались, образуя вокруг Нижнего Новгорода настоящее море. Бесчисленные торговые ряды, где осенью теснились толпы покупателей, съезжавшихся со всей России, весной превращались в каналы, где вода доходила до вторых этажей. Весело было ездить по этим каналам, оглашая их хоровыми песнями. Весело было приставать к какому-нибудь балкону, и, если внутри жил сторож со сторожихой, устроить там чаепитие с привезенными бубликами и бутербродами, а иногда даже импровизированные танцы под губную гармонику.

Но не менее соблазнительны были и катания по реке с кострами на берегу, печеной в золе картошкой и ухой из купленной у рыбаков рыбы.

Одно такое катание надолго осталось у меня в памяти.

Тетя моя была человек очень спокойный и выдержанный. Ни разу я не видела у нее слез и истерик, и я даже была уверена, что у нее это невозможно. Мне она предоставляла большую свободу. Я приглашала к себе кого хотела, бывала у своих подруг и знакомых и участвовала во всевозможных совместных увеселениях.

Весной я невозбранно каталась по реке со своими подругами и товарищами, и тетя ничего не имела против этого.

Я не учла только того, что, предоставляя мне полную свободу, тетя чрезвычайно боялась за мою жизнь. Она отпускала меня кататься на лодке скрепя сердце, не желая портить мне удовольствие, предупреждая меня о своих страхах. Она просила меня только возвращаться не слишком поздно, часам к 12.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Обычно мы так и возвращались.

Но однажды ночь была такая чудесная, лунная, на реке было так удивительно хорошо, песни звучали так упоительно, что мы, и я в том числе, совершенно забыли о времени, и вспомнили только, когда луна зашла и в воздухе повеяло предутренней прохладой.

Оказалось, что уже два часа ночи. У меня немного екнуло сердце, но я понадеялась, что тетя легла спать и теперь особенно торопиться нечего.

Подъехав к берегу, мы, не торопясь, поднялись на въезд и веселой компанией пошли к городу. Наш дом в конце Полевой улицы располагался ближе других, и все, прежде всего, провожали меня. Подойдя к дому, мы уселись на лавочке и тумбах и продолжали смеяться и беспечно болтать.

И вдруг распахнулось окно, и из него высунулась дедушкина сестра, тетя Маша.

— Таня, ты с ума сошла, у тети истерика, дядя пошел на берег искать хоть какие-нибудь следы вашей лодки, а ты тут рассиживаешься как ни в чем не бывало.

Всех точно холодной водой обдало. Я почувствовала себя преступницей, не заслуживающей прощения. Ни с кем не прощаясь, я влетела в дом и с замирающим сердцем переступила порог тетиной комнаты. Она лежала вся в слезах, она, у которой я никогда не видела ни одной слезинки.

Я бросилась к ней, умоляя о прощении, обещая никогда в жизни не причинять ей больше никаких беспокойств, — обещание явно невыполнимое.

Но тетя ничего от меня не требовала и даже не сердилась на меня. Она только радовалась, увидав меня живою и невредимою. Она уверила себя, что я лежу на дне реки и она меня больше никогда не увидит.

Я тогда поняла, как безгранично привязана ко мне тетя, и как я должна бережно относиться к ней.

Дядя вернулся тоже встревоженный, но не столько моим отсутствием — ни о каких несчастных случаях с лодками он не услышал, сколько тетиным состоянием.

Меня он, конечно, пожурил, но гораздо мягче, чем я заслуживала.

Ссыльные.

Знакомство с Горьким

Кроме своей молодой компании, я свела тогда знакомство и с некоторыми из нижегородских ссыльных.

Наиболее интересной из них мне казалась Вера Дмитриевна Маслова-Стоккоз. Это была очень красивая молодая женщина с маленькой трехлетней дочкой, на которую она, по правде сказать, не обращала почти никакого внимания. Было в Вере Дмитриевне что-то странное, непонятное для меня и влекущее. Только потом я сообразила, что она была не вполне нормальна психически. Она оказывала на меня сильное влияние, выделяя меня среди моих подруг и утверждая о какой-то невидимой нити, соединяющей нас. Мол, в будущем нам с ней предопределено столкнуться на чем-то решающем и роковом.

Долгие годы я ждала «рокового столкновения», да так и не дождалась. Будучи уже взрослой, меня потрясла весть о ее самоубийстве. Она получила работу где-то в Забайкалье. Тогда еще не было Кругобайкальской железной дороги, и через озеро переправлялись на пароходе. Из-за частых штормов пароходы, бывало, опаздывали. Вера Дмитриевна прождала парохода двое суток. К концу вторых суток она застрелилась, оставив записку: «Надоело ждать парохода. — В. Маслова».

Но в те давние годы она была еще полна жизни и сил, не помышляя о самоубийстве.

Как я говорила, она имела на меня большое влияние.

Помню один случай. У нас составился небольшой любительский хор, кочевавший по квартирам, где было пианино или рояль, и хозяева пускали нас попеть вечером.

Как-то раз ни у кого из хороших знакомых петь было неудобно, и кто-то предложил пойти к его знакомому присяжному поверенному, пользовавшемуся в нашем кругу не слишком хорошей репутацией.

Нимало не задумываясь, мы пошли к нему, попели и ушли, не обменявшись с хозяином ни словом.

На другой день я встретила Веру Дмитриевну.