Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Новое направление еще не определилось тогда вполне, намечались только его основные черты, и выяснилось оно главным образом на полемике с народниками. Причем всех, не соглашавшихся с новыми взглядами, московская молодежь стремилась свалить в одну кучу, окрестив народниками. Но даже я, при всей своей неподготовленности и наивности, знала, что и дядя, и Короленко относились к народникам крайне отрицательно.

Как же так? Почему их соединяют с теми прекраснодушными народническими писателями, которых они не признавали? Неужели за то, что и те, и другие стоят «за народ»? Это казалось нам какой-то непонятной ересью. А между тем непосредственный интерес влек нас к молодежи, проповедовавшей всегда самое новое, передовое.

Надо было непременно хорошенько разобраться в этих новых идеях. Не может быть, чтоб исключенные студенты проповедовали что-нибудь нехорошее, несправедливое.

Задача оказалась трудной. К нашим новым знакомым обращаться было неудобно. Им скучно было объяснять нам такие, с их точки зрения «азы». А наши «отцы» явно не могли быть нашими руководителями на новых путях. Я вспомнила тут своего первого развивателя, А. И. Богдановича. Я предчувствовала, и на этот раз правильно, что именно он мог бы вывести нас на правильный путь.

Это и случилось, но много позднее. В это время его не было в Нижнем. Он переехал в Казань и редактировал газету «Волжский вестник».

Так мы и остались на время со своими недоумениями. Студенты разъехались, а мы должны были кончать гимназию — мы ведь только что перешли в последний восьмой класс.

Приезд московских студентов сыграл для нас большую роль. Мы как-то почувствовали себя взрослее. Кончилось наше отрочество. Мы входили в ряды учащейся молодежи и уже не боялись так «взрослых», как до сих пор. Студенты не только не поссорили нас с «отцами», а даже как будто сблизили с ними. Они стали для нас не только кровными родными, но и близкими и, во всяком случае, очень интересными людьми.

Теперь я иногда принимала участие в их разговорах, и Владимир Галактионович стал играть в моей жизни еще большую роль.

Нижегородская интеллигенция.

Местная пресса

Жизнь наших «отцов» в Нижнем была очень наполнена. Короленко, хотя он тогда и бросил всякую службу и жил исключительно литературой, никогда не мог с головой уйти в художественное творчество. Кипевшая вокруг жизнь притягивала его, и он постоянно отвлекался от беллетристики, чтобы взяться за перо публициста и принять участие в местных делах и общественной борьбе. И его участие часто имело решающее значение.

Помню, как блестяще он провел операцию против воротил банка. Богатые дворяне-помещики привыкли считать себя бесконтрольными хозяевами банка. Привлекая в него в качестве вкладчиков мелкий люд, они щедрой рукой раздавали ссуды «своим» людям, высоко оценивая их имения. Банковские дела все более запутывались, а ревизионные комиссии, тоже из «своих», сквозь пальцы смотрели на отчеты правления, подвергая риску разорения всех мелких вкладчиков.

Короленко узнал о махинациях и начал кампанию в Казанской газете. К кампании он привлек А. И. Богдановича. В «Нижегородском листке» цензура не пропускала нападок на банк, а в Казани, в «Волжском вестнике» ничего, печатали. Опубликованные сведения произвели настоящую сенсацию. Вкладчики заволновались. Стали требовать правительственной ревизии. Дело кончилось судом над банковскими воротилами. Главный виновник покончил с собой, не дожидаясь суда, но мелкие вкладчики, вложившие в банк жалкие гроши, были спасены.

В Нижнем это произвело колоссальное впечатление. Впервые нижегородцы убедились в силе печатного слова, и название «корреспондент» перестало быть бранной кличкой, внушая даже некоторое уважение.

Ведь, действительно, ярмарочных корреспондентов купцы покупали за четвертной билет, и они, предварительно выпив с заказчиком, выхваляли потом на чем свет стоит его товары.

И вдруг появились люди, которых нельзя купить и которые стоят за правду и за интересы маленького человека. Совершился настоящий переворот в сознании общества, сразу поднявший значение провинциальной печати, роли которой Короленко всю жизнь придавал огромное значение.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Он внимательно следил за газетами, и столичными, и провинциальными, и делал из них вырезки, которые сортировал, подготовляя материал для задуманной им вместе с Анненским книги «Десять лет в провинции». После него остался целый шкаф этих вырезок, но мечты свои они так и не осуществили. Короленко написал только вводную главу, а дядя и вовсе не приступал к писанию.

Дядя вообще не любил писать. Насколько легко и хорошо он говорил, настолько трудно давалось ему изложение своих мыслей на бумаге. Часто он задумывал очень интересные статьи, с увлечением излагал их Короленко и тете, а приступить к писанию не мог, мучился, сердился, но не в состоянии был преодолеть отвращения к перу.

Однажды ему была заказана из Петербурга ответственная статья о Чернышевском для крупного издания «Эпоха великих реформ». Собрав весь материал, обдумав все до малейших деталей, он рассказал Владимиру Галактионовичу и тете весь ход своих мыслей, но писать не начинал. Несколько недель он ходил по комнате, уверял, что болен и ему придется отказаться от статьи.

Короленко называл эту болезнь, возникающую перед каждой серьезной работой, «статейная инфлуэнца».

Мы с тетей так привыкли к периодическим дядиным заболеваниям, что не придавали им значения и не беспокоились.

Тетя, напротив, хворала очень редко, почти никогда. Но если это случалось, я впадала в настоящую панику, боялась за нее невыносимо. Когда дядя уходил, я садилась возле ее постели и не отходила ни на шаг. Она много спала в болезни и притом совершенно беззвучно. Я не сводила с нее глаз, и мне казалось, что она уже не дышит. Дрожа от ужаса, я, наконец, не выдерживала, зажигала свечку и подносила ее к самому тетиному лицу. Мне хотелось убедиться, что она еще жива. Я придвигала свечу так близко, что чуть не обжигала тетю. Я хитрила сама с собой, понимая, что этим разбужу ее, но именно этого я ведь и добивалась.

Когда она просыпалась, я бросалась к ней на шею, просила у нее прощения, уверяя, что она не дышала. Она смеялась, и мир был заключен.

С дядей было иначе. Его инфлуэнца не проходила до тех пор, пока ему не удавалось написать статью.

Труднее всего ему было начать. Затем все шло легче. Так случилось и со статьей о Чернышевском. Наконец, раз, в отсутствие дяди, Короленко, зайдя к нам, сел за его письменный стол и со своей обычной легкостью набросал то начало, которое много раз слышал от дяди.

Когда дядя вернулся, Короленко сказал ему:

— Ну, садитесь же, Николай Федорович, пишите. Ведь начало вы уже написали, а теперь все напишется само собой. Отказываться поздно.

— Как написал! — вскричал дядя. — Ничего я не написал и не напишу. Говорю вам, я болен и сегодня же телеграфирую, что отказываюсь по болезни.

— Да вы посмотрите, — настаивал Короленко.

Дядя сел к столу, и, увидав полстраницы, написанные почерком Короленко, засмеялся. Затем, внимательно прочитал их и удивленно вскричал:

— Так ведь это как раз то, что я хотел сказать! Как вы узнали?

— От вас и узнал. Вы не один раз рассказывали это нам с теточкой.

— Ну, не отвлекайтесь, продолжайте. Времени осталось немного.

Дядя уже не слушал. Обмакнув перо, он быстро писал с того самого места, где остановился Короленко. Теперь ему действительно казалось, будто он сам и написал первые строки. Статью он окончил к сроку, и она была признана одним из наиболее удачных его произведений.

Раз в год, перед началом губернского земского собрания, происходило приблизительно то же самое. Только тут Короленко помочь ему уже не мог. Дяде надо было написать подробный отчет о ходе статистических работ. Ну чем его могло затруднить это? И программа работ, и план обработки материалов, и все вводные теоретические статьи были им вчерне даже набросаны, а богатый цифровой материал полностью сохранялся в памяти.