Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Крестила девочку моя тетя.

Мне думается, что именно в этой железной силе воли и заключалась разгадка той власти, какой неизменно подчинялись сталкивавшиеся с ней более слабые мужчины.

Тетя долго следила за участью своей крестницы. Отец ее, к несчастью, довольно скоро умер. Мать не надолго пережила его. Некоторое время Аня, по желанию матери, оставалась на Кавказе. Когда мы переехали из Нижнего, то, к сожалению, потеряли ее из виду.

Ее старший брат умер от кровотечения из носа, еще в бытность нашу в Нижнем. У него оказалась гемофилия, как у цесаревича, сына Николая II. Быть может, если бы ему возложил руку на голову какой-нибудь гипнотизер типа Распутина, не раз останавливавший кровотечение у цесаревича именно наложением руки ему на голову, он бы на этот раз и выздоровел. Но никакого Распутина в Нижнем не оказалось, и юноша постепенно угас.

Я навещала его в больнице и помню это красивое юношеское лицо, не бледное, а именно белое, как бумага. Страшно было смотреть, как капля за каплей, медленно, но неуклонно вытекала из него жизнь.

Медицина в то время не знала средств против этой страшной, но, по счастью, редкой болезни.

Кружки молодежи.

Приезд московских студентов.

Споры между народниками и марксистами

В первые годы пребывания в Нижнем я не входила в круг жизни взрослых, хотя родственные отношения с семьей Короленок распространялись, конечно, и на меня. Владимир Галактионович называл себя моим содядюшкой. Он так и надписал свою первую книгу Сибирских рассказов, подаренную лично мне к моей бесконечной гордости.

Единственный человек, признававший меня взрослой и начавший называть меня по имени и отчеству, — к моему большому смущению, был мой будущий муж, Ангел Иванович Богданович.

Он был выслан в Нижний к матери после исключения из Киевского университета и привлечения к делу подпольной организации, разбиравшемуся в военном суде. Против всякого ожидания Богданович был оправдан военным судом, хотя это было в годы жестокой реакции, пожалуй, наиболее жестокой именно в Киеве. Единственным пунктом обвинения были найденные у него при обыске 23 запятые из типографского шрифта, выкраденного, по подозрению, из какой-то гласной типографии для организации нелегальной типографии.

На суде Богданович произнес речь, которая произвела даже на военных судей такое впечатление, что они вынесли ему оправдательный приговор. В основу его речи были положены преступные запятые.

Я впоследствии была несколько удивлена, узнав об ораторской победе моего мужа. Он не любил говорить публично, никогда, ни на каких собраниях не выступал и, насколько я могу судить, красноречием не обладал.

В Нижнем он жил с Короленками, так что я сразу познакомилась с ним. Я, конечно, стеснялась его, как всех мало знакомых взрослых и смущалась, когда он заговаривал со мной. Впрочем, это случалось редко, он был замкнутым и мало разговорчивым человеком. Но в то же время, он принадлежал к распространенному тогда типу развивателей. С ними мне до тех пор еще не приходилось сталкиваться. Однажды, на каких-то именинах у Короленок была небольшая выпивка. Ангел Иванович, вообще совершенно не пивший, от двух-трех рюмок пришел в некоторое возбуждение, и язык его развязался. Его охватил развивательский жар, а объектом своей пропаганды он избрал меня. Он стал развивать мне теорию неизбежности борьбы между отцами и детьми. Я еще не читала тогда «Отцов и детей» Тургенева, но самая мысль показалась мне чрезвычайно странной. Мои «отцы» были для меня всегда такими высокими образцами всего лучшего, что я не представляла себе, из-за чего я могла бы с ними бороться. Единственное, в чем я была с ними до тех пор не согласна, это религиозный вопрос. Но я инстинктивно чувствовала, что дело идет не об этом, и что в этой области мой собеседник будет, наверное, не на моей стороне. «Отцы», в данном случае дядя, тетя и Владимир Галактионович, тихонько пересмеивались, слыша краем уха эту пропаганду, но не вмешивались. Они понимали, что с развивателями мне неизбежно придется столкнуться, и надо понемногу начинать самой разбираться в вопросах, волновавших тогдашнюю молодежь, хотя для меня, в 14 лет, это было, пожалуй, еще рановато.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Впрочем, на этом развивательские попытки Ангела Ивановича прекратились. Должно быть, почва показалась ему не слишком благодарной, а без некоторого возбуждения он не чувствовал необходимого жара. Наше неожиданное знакомство надолго прервалось.

Все мои интересы в тот период были связаны с гимназией. Нижегородская гимназия понравилась мне куда больше, чем Казанская. Тут я сразу тесно сблизилась с несколькими подругами. Связь эта продолжалась и по окончании гимназии. Подруги стали часто бывать у меня дома и скоро полюбили тетю и, по обыкновению, были очарованы дядей.

Мы увлекались литературой, много читали, и порознь, и вместе. Кроме классиков — Толстого, Тургенева (я поняла теперь, о каких «отцах» говорил Богданович), нам начали попадаться так называемые тенденциозные романы, например «Что делать?» Чернышевского, «Шаг за шагом» Омулевского, «Знамение времени» Мордовцева. Нас заинтересовали общественные и политические вопросы.

К концу шестого класса в наш гимназический кружок попытался проникнуть развиватель, молодой поэт из семинаристов. Но нам самим хотелось разобраться в разных вопросах, а не глотать разжеванную пищу. В то же время мы сознавали, что как-то отстали, что гимназисты больше нас читали и лучше разбираются в прочитанном. Вот если бы устроить кружок вместе с гимназистами! Но, как назло, ни у одной из нас не было братьев-гимназистов и даже ни одного знакомого гимназиста. Только у одной девочки бывал дома репетитор ее младшего брата, гимназист-восьмиклассник, но она сама не была с ним знакома. Мы коллективно написали ему письмо, предлагая устроить совместный кружок самообразования и, если у них в классе найдутся желающие, придти для переговоров ко мне. У меня одной была отдельная маленькая комната.

От дяди с тетей мы не скрывали нашего замысла. С большим волнением мы, пять гимназисток седьмого класса, ждали прихода гимназистов-восьмиклассников.

Их тогда пришло трое, но всех желающих тоже было пятеро. Как мы и думали, гимназисты оказались гораздо начитаннее нас и посвященнее в дела и интересы учащейся молодежи. У некоторых были знакомые студенты, приезжавшие на каникулы в Нижний. Они охотно согласились устроить совместный кружок.

Наше предложение вызвало у них поначалу большое волнение. Они колебались, думая, что это только предлог для знакомства с целью заняться флиртом. Правда, некоторые ничего против этого не имели. Но они сразу поняли, увидев нас, что мы относимся к делу в высшей степени серьезно и о легкомыслии нет и речи.

Гимназисты вполне одобрили наше решение не приглашать руководителя, но выработать заранее программу занятий они считали необходимым. Мы все согласились не читать на кружке художественные произведения, это займет слишком много времени, их каждый должен прочитать самостоятельно. Сообща, мы будем читать только критические и публицистические статьи. На всякий случай, они принесли с собой, ходившие тогда по рукам, программы чтения для самообразования и для занятий в кружках. Решили начать с Белинского, потом Добролюбова, прочесть обязательные тогда «Исторические письма» Миртова (Лаврова), некоторые статьи Чернышевского, Писарева, хотя против него кое-кто возражал, Ткачева, Герцена и некоторые нелегальные брошюры, вроде «Четырех братьев», «Царя-голода» и письмо Цебриковой.

Словом, оппозиционное, пожалуй, даже революционное направление будущего кружка определилось сразу без особых обсуждений.

Собираться мы решили по субботам у меня.

Тетя с дядей не стесняли меня, наоборот, всячески помогали. Чтобы не мешать нам, каждую субботу они уходили на весь вечер или к Короленкам, или вместе с ними к кому-нибудь из знакомых. В нашем распоряжении оставались две комнаты — моя и находившийся рядом с ней небольшой дядин кабинет, куда нам приносили чай и бутерброды, заранее приготовленные тетей.