Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы

Так, значит, я влюбился, как пес – по запаху?

Нет, природу любви растолковать решительно невозможно. Да ладно растолковать – самому понять немыслимо…

Главное, что теперь я уж и сам оставил попытки найти себе подходящую подругу, и друзья, и их жены не силятся больше меня возженить. И правильно.

И если другие мужики встречают естественное возрастное угасание своего либидо истериками или комплексами, я, например, сему процессу очень возрадовался.

Больше времени высвобождается. И, главное, больше мозгов. Гораздо меньше делаешь глупостей. И намного больше обращаешь внимания на иные, простые, не связанные с женщиной радости. Цветочки, например. Или облака. Больше наслаждаешься воздухом, пищей, коньяком. Просто дыханием…

А зачем еще, кроме секса, нужна женщина? Убирать? Я и сам большой аккуратист. Все у меня разложено по полочкам, стоит на своих местах. Раз в три дня я непременно стираю с экрана ноутбука пыль. Раз в две недели ко мне приезжает дама, чтобы сделать генеральную уборку. Ей глубоко за пятьдесят, я специально подбирал, чтоб никаких двусмысленностей – она мать троих детей и бабушка двух внуков. Недавно, по своей инициативе, она взялась (за дополнительную плату) гладить мне рубашки.

Провизию и все необходимое по дому я закупаю раз в неделю в ближайшем супергипермаркете – делаю это сам, и с удовольствием. Порой там же, в кафе, обедаю. Стряпать я не очень-то люблю, но сейчас и это не проблема. Столько появилось всевозможных полуготовых продуктов, что можно прожить, и вовсе не кухарничая. Вывалил на сковородку мороженые овощи – вот тебе и обед.

Мне не нужна женщина – сексуальный партнер, не требуется женщина – помощница по хозяйству. Я могу позволить себе быть одиноким и счастливым – настолько, насколько может быть мужчина в моем возрасте.

А Сашенька? Что Сашенька… Она мой помощник, литературный секретарь… Она добровольно взвалила на себя эту ношу. Покорная, заглядывающая мне в рот…

С ней я тоже всячески стараюсь избегать двусмысленностей – например, не остаюсь по вечерам тет-а-тет на даче. Зачем мне дополнительные моральные страдания? Вам разве никогда не приходилось спать с человеком, которого не любишь?..

Женщины, знаете ли, такие злоключения переносят проще мужчин. Тетенька ведь всегда может решить для себя, что она – жертва. Что она просто уступила напору мужика. Или – поддалась обстоятельствам: напоил, уболтал, соблазнил. Или пожертвовала собой ради высокой цели.

А мужчине трудно отыскать для себя подобные оправдания. И всякий раз, когда проведешь ночь с нелюбимой – а таковыми в моей жизни были практически все… Да нет, что там говорить: не практически, а именно – все женщины, кроме НЕЕ… И вот после каждой такой встречи на душе бывает обычно погано-погано, и коришь себя, что уступил соблазну, поддался на чары, не смирил дурацкое вожделение. И даже ненавидеть себя начинаешь…

К тому же Сашенька, к моему сожалению (или, нет, уже скорее к радости), и желание у меня вызывает весьма редко. У нее нескладная, на редкость непропорциональная, даже корявая фигура… Молодость – единственное ее достоинство.

Поэтому я стараюсь держаться от Сашеньки как можно дальше. И даже ее настойчивые предложения приехать, помочь мне, по возможности, вежливо отклоняю.

Удивительно: в моей памяти до сих пор жива ОНА…

А ведь у нас с ней было только четыре ночи.

Подробности каждой из них – и всего, что им предшествовало, – я помню до мельчайших деталей.

Наша последняя встреча.

Станция «Пушкинская». Конец восемьдесят третьего. Мы не виделись с того объяснения в ноябре восемьдесят первого. Прошло почти два года. И вот – я вдруг увидел ее. Мы столкнулись на платформе практически лицом к лицу, но я – тормознул (как говорят сейчас) или не просек (как говорили тогда). Я слишком часто за эти два года обознавался, принимая за Наталью других девушек, шел следом, окликал, хватал за рукав… Я подумал, что ошибся и на этот раз. И спокойно прошел мимо. И, смешно сказать, узнал я ее по пальто. У Наташи было клетчатое осеннее пальтишко. Она носила его и в конце сентября восемьдесят первого, и в октябре, и надела в последнюю встречу, в конце ноября, совсем не по погоде. Однако она им очень дорожила – а может, тогда ей просто было нечего носить. Красно-коричневое импортное пальто в крупную клетку. Одно на всю Москву, как она говорила…

Я, наверное, только через минуту въехал: ОНА. И развернулся, и бросился за ней… Кажется, Наташа поехала по эскалатору вверх. Я кинулся следом. Я запрыгал по ступенькам вверх. Хорошо, что была середина дня, а не час пик. Я мог бежать по правой стороне эскалатора. Мне почти никто не мешал. Только несколько человек попались под ноги. Вслед мне неслись возмущенные выкрики.

Но я не видел ее впереди себя. Ни ее, ни приметного пальто. Я просто бежал, как Валерий Борзов на Олимпиаде. Изо всех сил.

Я соскочил с эскалатора. Дыхание мое срывалось, но я не думал останавливаться. Сейчас мои легкие, посаженные курением, и десятой доли той пробежки не выдержали бы! Но наверху ее тоже не было.

Я старался не задумываться о том, что у метроузла «Пушкинская – Горьковская» («Чеховскую» тогда еще не открыли) – восемь выходов, на все стороны площади, и на бульвары.

И тут, когда я оказался наверху, в подземном вестибюле, передо мной во весь рост встала проблема: куда бежать дальше? Я отставал от Наташи как минимум на пару минут. Она могла уйти куда угодно. По улице Горького – как по одной, так и по другой стороне. Или вверх – к Маяковской. Или вниз – к Кремлю. Или – по любой из сторон бульвара, или по двум противоположным направлениям: к кинотеатру «Россия» или же к новому МХАТу и улице Герцена.

И тут я услышал голос – клянусь, то был именно голос, прозвучавший в моей голове! Он не давал мне совета, куда конкретно мчаться. Но он явственно сказал мне: «Доверься своим инстинктам». И я… Я внял ему. И послушал себя. Свою интуицию.

Не тратя времени на рефлексии, я понесся по направлению к Тверскому бульвару. Я выбежал на улицу Горького в том месте, где семь лет спустя появится первый в стране «Макдоналдс». (Тогда, в восемьдесят третьем, на его месте еще было кафе с неоновой вывеской «Лира».) Вверх я прыгал через две ступеньки. Ботинки скользили на обледенелом бетоне. Я чуть не грохнулся.

Я вылетел из перехода и кинулся к бульвару. Когда б я на секунду задумался, понял бы, что мой шанс найти ее ничтожно мал. Вероятность угадать направление движения Натальи была один к десяти. (А ведь она еще могла впрыгнуть в троллейбус – первый номер, или двадцатый, или двенадцатый – и куда-то уехать.) Но я отключил тогда свой рассудок. Я доверился сердцу. Ах, память сердца! Она поможет…

Я выскочил в начало Тверского бульвара. (Когда-то давно, здесь, а не на противоположной стороне, стоял памятник Пушкину – но тех времен я, разумеется, не застал.) Я огляделся вокруг в тщетной попытке ее увидеть. Слава богу, пальтишко Наташи должно выделяться и на фоне белого снега, и на фоне серо-черной, драповой и кроличьей толпы.

Но особенно пристально я вглядывался в тех, кто шел по бульвару вниз, к Никитским воротам. На мое счастье, прохожих оказалось не так много. И – о радость! – с пригорка, на котором находилась площадь, бульвар просматривался как на ладони, и я заметил – далеко, уже на уровне МХАТа – знакомое красно-клетчатое пальтецо. И кинулся вслед за ней…

И тут повалил снег. Откуда ни возьмись, с темного неба стали падать огромные медленные снежинки. Они охлаждали мои разгоряченные погоней щеки…

Я на секунду вырвался из воспоминаний, обнаружил, что сижу за ноутбуком в кабинете на даче, понял, что сейчас на дворе уже новый век, июнь – и понял, что не хочу более здесь, в нашем времени, оставаться – и скользнул по волне моей памяти еще дальше, все глубже и глубже…

И время завертелось вокруг меня. История закрутилась назад. Сперва медленно – как размеренно и сыто тянулись последние, нулевые годы, – а потом все скорее, скорее, с бешеной скоростью…

2008-й, а потом, как дежавю, 2004-й…

Маленький президент гордо марширует по залам Кремля, а гвардейцы в русской синей форме тянутся к нему навстречу, словно ирисы – к солнцу.

1998-й. Кризис.

И в обменниках срочно меняют цифры, мужик залез на стремянку и шесть рублей за доллар срочно меняет на двенадцать.

Из окна офиса вылетает целый веер кредитных карточек.

В сберкассу заходит худая женщина со следами былой красоты и спрашивает, может ли там поменять монеты – франки и марки – на рубли.

1993-й.

Как величайший деликатес, я покупаю в фирменном магазине в начале Тверской первые настоящие йогурты.

1991-й.

В толпе у Белого дома я ору, как ненормальный: «Ельцин! Ельцин!» – и потрясаю, как все, сжатым кулаком. Мы победили! Кажется, вся жизнь будет теперь другою. (Она и стала – другой, но совсем не такой, на которую мы надеялись.)