Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы

– Можно сказать и так, – усмехнулся я.

– Ой, да к ней многие ходют и ездют, – не упустила случая заложить Наталью бабка, а потом то ли спохватилась, то ли впрямь язык ее к старости стал опережать мысль: – Но она не как другие шалавы, чего нет, того нет, по кустам не обжимается, в обнимочку не шлындрает… А ты, чай, не наш? Из Москвы?

– Из Москвы, – покивал я.

– Мало вам там своих девок, что ль! За нашими приехал! – проворчала старушенция.

– А вы Наталью давно видели?

– Да уж дня четыре не появляется.

Я понял, что бабка может стать настоящим кладезем информации о Наталье, и принялся осторожно расспрашивать, где девушка училась, где работает – однако старушенция (тогда я подумал, что из-за синильности, теперь представляется – из хитрости) толком ничего мне не ответила, все сбивалась на дрязги с Василисой (бабушкой Наташи?) по поводу палисадника, ухода за ним и полива. Наконец из окна второго этажа высунулась женщина в платке поверх бигуди и раздраженно позвала:

– Мама, хватит вам распинаться! Идите уже обедать!

Старуха, хоть и проворчала вполголоса: «Невтерпеж тебе!» – однако беспрекословно поднялась и зашаркала к подъезду.

Я снова закурил – а что мне еще оставалось делать? Я твердо решил, что не уеду из З***, пока не добьюсь ясных сведений о Наталье.

И я провел, пожалуй, битых два часа, то прогуливаясь вокруг дома, то присаживаясь на скамейку. Солнце стало клониться к горизонту, я замерз, и у меня от голода сосало под ложечкой. Я уж решил бросить свой наблюдательный пост и поискать в городе хоть какой-нибудь ресторан, а потом предпринять еще один штурм Наташиных дверей, как тут со стороны станции появилась немолодая женщина с объемистой кожаной сумой. Она выглядела усталой и грустной. И пока я раздумывал, может она быть матерью Натальи или нет, женщина скрылась в подъезде. Потом я наконец решил, что она годится на роль мамы, и бросился следом. И наткнулся на нее в самых дверях парадного. Она возвращалась назад, на улицу, уже без сумки и в распахнутом пальто. Специально вышла, чтобы что-то мне сказать, сообразил я.

– Вы к Наталье приходили? – без долгих предисловий спросила она.

Я кивнул.

– Я – ее мама. Вас как зовут?

– Иван.

В глазах у нее мелькнула тень интереса, узнавания. Я готов был поспорить, что Наталья рассказывала обо мне своей матери – да и как же иначе, думаю я сейчас!

То, что ее мама знала меня за глаза, мне одновременно и понравилось, и нет. С одной стороны, это свидетельствовало, что у Наташи в отношении меня серьезные намерения, раз уж она рассказала о моей персоне матери. С другой стороны, у ее мамы было слишком измученное лицо. «С ней что-то случилось», – промелькнула паническая мысль. А ее мать продолжала, глядя в сторону:

– Вы знаете, Натусе пришлось срочно уехать.

– Куда? Зачем? – быстро переспросил я.

– В срочную командировку.

– Куда? Надолго?

– Она уехала в Днепропетровск. Все решилось очень быстро, какая-то там срочная работа. Поэтому она не успела вам позвонить. Но позвонит – оттуда, обязательно. До свидания.

И женщина развернулась и ушла в свой дом.

Что мне оставалось? Только возвращаться в Москву. И пока я шел к станции, все думал, верить ли будущей теще? (Теще ли? Будущей ли?) И внутренний голос подсказывал: пожалуй, в целом ее информация верна, и Наталья куда-то неожиданно отбыла. Но вот в частностях… В деталях… Мать сказала: срочная командировка… Как-то не верилось. Командировки все-таки загодя готовятся. Люди получают в бухгалтерии деньги, потом достают билеты… А Наташа даже не заикалась мне о перспективе поездки… С другой стороны, я толком не знаю, чем она там в своем НИИ занимается. Если ее работа связана с оборонкой, поездку можно организовать в пять минут…

Но, может, ее мать все-таки соврала – жалеет меня? Вдруг на самом деле Наташа заболела? И ее срочно госпитализировали – причем, наверное, захворала она чем-то серьезным, и, быть может, по женской части – тогда понятно, почему ни она, ни мама не хотят, чтобы я ее видел и навещал, вот и придумали липу с командировкой… Или… Моя фантазия заработала на полную катушку… Может, у нее вдруг вспыхнула новая любовь? Она у меня девушка горячая: достаточно вспомнить, что наш с нею роман и завязался, и пролетел все ступени, вплоть до постели, за три дня… Могла ведь она увлечься новым парнем? Или – вернуться к старому? К тому самому, что лишил ее невинности, покуда я пахал в стройотряде?

Воображение разыгралось. Надо переживать неприятности по мере их поступления, сказал Жванецкий. Я так не умел. И стал выдумывать: как ОНА вернется ко мне, меж нами последует объяснение, и я буду холоден, как лед, и мы расстанемся навсегда. И я потом ни на секунду не пожалею. А через минуту воображал, как я ей все прощу, и мы снова будем вместе… Так я и ехал в пустой электричке в сторону столицы – почти не замечая, что творится вокруг меня: дремлющих пассажиров, редкие огоньки за грязными стеклами вагона да страшненькую девушку с будто не пропеченным, не до конца прорисованным, не сформировавшимся лицом, которая упорно глазела на меня…

Но все мои фантазии – как это обычно и бывает с фантазиями – оказались зряшными. И действительность вышла одновременно проще и (для меня) гораздо неприятнее.

Прошла неделя. Наташа мне не звонила. Героям Хемингуэя и Ремарка, Аксенова и Гладилина полагалось в подобных случаях топить горе в вине. Запивать свое разочарование ромом и виски с содовой, скотчем со льдом, абсентом и кальвадосом. Я и поступал по рецептам классиков – топил. Правда, такая жалость – в те времена, когда были и молодость, и здоровье, в магазинах продавалась лишь водка и жуткое пойло под названием «портвейн». Ни я, ни мои друзья не знали тогда толком, что такое скотч и абсент и чем они, собственно, отличаются от, например, кальвадоса. Ром, кстати, в ту пору в магазинах был, самый настоящий «Гавана-клаб», по восемь рублей бутылка – однако ж его никто не пил, считая (совершенно справедливо) напитком невкусным. (Точно так же, как никто не курил подлинные «гаваны», которыми – горячий привет Фиделю – были заполнены все табачные киоски столицы.) О, если б мы только знали, что именно на основе рома готовятся столь волшебно звучащие «Дайкири», «Мохито», «Куба либре»!.. Но некому было просветить жителей столичных окраин, обитателей студенческих общаг… И «Гавана-клаб» мы не жаловали. Оставшиеся на нашу долю «беленькая», портвейны «три топора» (три семерки), «Кавказ» и «Агдам», а также псевдосухие болгарские вина «Монастырская изба» и «Гамза»…

Учеба на последнем курсе не докучала, до сессии далеко – так почему бы не завить горе веревочкой? До сих пор помню: весь осветившийся первым снегом мрачный и темный город, и я бреду из общаги то ли на самый последний, а скорее на первый поезд метро, и позади меня, по не тронутой никем снежной целине, тянется неверная, качающаяся цепочка следов…

Но однажды – прошло, верно, дней десять с момента исчезновения Наташи – я забрел на лекцию: признаться, для того, чтобы найти компанию для путешествия в пивную или для преферанса с возлияниями в общаге. Компашка для выпивки не сложилась, и я только потратил зря время на этой лекции, играя в последнем ряду в виселицу и балду. А когда выходил, без шапки, в куртке нараспашку, на морозный уже ноябрьский воздух, вдруг увидел… и не поверил своим глазам… и подумал, что обознался… может, у меня уже глюки от неумеренного пития?.. навстречу мне шла Наталья. В своем красном клетчатом пальто, свежая, разрумянившаяся, с печальными глазами и грустной полуулыбкой. Когда до меня наконец дошло, что это не глюк, это она, в плоти и крови, я был ошеломлен.

– Наташа, – выдохнул я. – Как ты здесь?

– Ты искал меня, вот я и пришла.

– Твои мне сказали, что ты в командировке.

– Я и была, теперь вернулась.

Почему мы тогда изъяснялись именно так? Скупо, сухо, скудно? Ведь сердце мое кричало: «Люблю!.. Вернись!.. Моя!.. Выходи за меня!..» К чему же был тот псевдободряческий тон? Эта постоянная недоговоренность? Я героя Ремарка, что ли, из себя изображал? А может, сказалась вечная советская привычка к недомолвкам, иносказаниям, недоговоренности? Ведь правду никто и никогда не говорил: ни с трибун, ни на бесчисленных собраниях, ни на совещаниях-заседаниях, ни на зачетах и экзаменах, ни в прозе, стихах и песнях, ни на сцене и в телевизорах… Немногие избранные – Любимов и Окуджава, Высоцкий, Стругацкие и Искандер – все показывали и показывали фиги в карманах, балансировали на грани лукавства, дикими усилиями, словно забойщики в штреке, обманывали цензуру, расширяли поле дозволенного… А Солженицына с Сахаровым большинство и не слышало, и не читало… Родители опасались говорить правду при детях: вдруг отпрыски ненароком что-нибудь ляпнут при посторонних: «У нас же карьера, мы члены партии». Любовники таились от любовниц, друзья делились на тех, при ком «лучше не болтать», и тех, «с кем можно в разведку», вот с последними только и разговаривали: тет-а-тет, за полночь, на кухне. Да ведь и самих же себя обманывали, десятилетия пропаганды сказывались, и когда говорили о нынешнем развале и бессмыслице, смертельно больном политбюро и пятилетке пышных похорон, никому и в голову не приходило покуситься на святое: Ленина, первых наркомов, очищающий огнь революции…