Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы

Недоговоренность и иносказание стали нормой жизни. Все читали книги, полные намеков: «Мастера и Маргариту» и «Альтиста Данилова», «Сто лет одиночества» и «Маленького принца». Солженицына, рубящего правду-матку, давно выслали на Запад, Сахарова заперли в Горьком. Полутона и полутени настолько пропитали нас всех, что даже в пиковые, экзистенциальные моменты жизни мы не кричали в полный голос: «Останься! Люблю! Не уходи!» – а вели себя, как сдержанные, хемингуэистые мужчины – словом, как идиоты.

Вот и я в тот день… Разговаривал с Наташей так, как будто важен был совсем не текст, а подтекст: руки, губы, глаза… Впрочем, единственное, что мою замороженность отчасти извиняло, – то, что мои глаза и губы тогда вопили во весь голос, и ОНА не могла не видеть этого… И еще: ничего – ведь верно же? – не изменилось бы, если б я тогда кричал и падал на колени… Я был, по словам Маяковского, «абсолютно спокоен»…

«А самое страшное видели – лицо мое, когда я абсолютно спокоен?»

– Когда ты вернулась? – спросил я.

– Вчера, – отвечала она. – Пройдемся?

Я пожал плечами:

– Давай.

Мы отправились в сторону от державных дверей института. Девчонки из нашей группы во все глаза смотрели нам вслед. Наташа чуть поскользнулась на раскатанном обалдуями-студентами снежку и легко и очень естественно взяла меня под руку.

– Пойдем куда-нибудь? – предложил я.

Она покачала головой:

– Я не могу. Проводишь меня до метро?

Я пожал плечами:

– Пожалуйста.

Потом еще пара десятков шагов – молча.

А затем она выдохнула, и как с горки – кубарем. Или – в прорубь:

– Знаешь, я замуж выхожу.

«…Что ж! Выходите! Ничего. Покреплюсь. Видите – спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть» – а я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть… И украли!..»

И ровным-ровным голосом, раз уж «спокоен так», хотя земля уплывает из-под ног:

– Кто он, тот счастливец?

Она пожала плечами:

– Парень один.

– Ну, слава богу! Парень! А то я уж думал – девушка. Или старик. Чем же он пленил тебя?

– Не знаю. Так надо.

– Надо – кому?

– Я думаю, мне. И – ему. А может, и тебе.

– Откуда ты знаешь, что нужно мне? Знаешь лучше меня?

Вот теперь я почти ору. Мы останавливаемся на углу. Я высвобождаюсь от ее руки и разворачиваюсь к ней. Ее лицо устало, покорно, спокойно.

– Не кричи.

– Я не кричу. Я люблю тебя. И надеялся, что и ты меня любишь.

Ну, наконец-то! Наконец-то я заговорил своим голосом, без шелухи экивоков и недоговоренностей!

– Любила, – подтверждает она. Она чуть не плачет. – А теперь…

Вроде бы спазм перехватывает ей горло, и она почти выкрикивает:

– Не мучь меня!.. Прости!.. Мы с ним уезжаем!..

– Куда?! Зачем?! Наташа, господи! Что ты делаешь?!

Забыт наконец подтекст, и я говорю напрямик и о себе – даже не обращая внимания, что мимо проходят к метро однокурсники, бросая на нас любопытные взгляды.

Она едва не плачет, моргает, моргает, глаза не накрашены, смахивает слезинку с левого, с правого… Хочет отрыдаться в моих объятиях? Ну уж нет, я утешать не буду, и помогать тебе объясниться – тоже, хочешь сказать – договори, сама, до конца. Меня вдруг переполняет злоба. Она вытесняет и любовь, и нежность.

– Куда ты, черт возьми, едешь?

– За границу. На три года. Его посылают. Командировка…

– В какую страну?

– В Сирию.

– Ах-ха-ха!.. Замечательно! – деревянным голосом смеюсь я. – Чеки, «Березки», приемник «Грюндиг», джинсы «Монтана»… Какая прелесть!..

Я опять становлюсь твердым – как замерзший кисель. Как холодец. Унижаться, умолять, просить – это выше моего достоинства. Моего тогдашнего достоинства.

Если б я знал, как все будет – дальше, во всей моей жизни, – уж в тот момент, наверное, попросил бы. Уж поборолся бы за свою любовь. И даже поунижался бы.

– Прости, – еще раз повторяет она. А потом наконец начинает плакать, через всхлипывания снова повторяет: – Прости меня.

И тут же разворачивается и стремглав бросается прочь от меня – по снежку, не разбирая дороги.

А я – дурак! ах, какой же я был тогда дурак! – не кидаюсь за ней вдогонку. Я стою, как истукан, на углу, смотрю ей вслед, и только руки мои хватаются, словно за спасательный круг, за сигарету…

Что ж добавить? Больше мы в ту зиму не виделись. Как, впрочем, не виделись и весь следующий, восемьдесят второй год.

А вытесненная мною печаль от расставания с Наташей воплотилась, в полном соответствии с законами Фрейда (которого никто из нас тогда не читал, но все знали понаслышке), в мой первый, пожалуй, настоящий рассказ.

Я написал его за пару дней и ночей. Рассказ, полный околичностей и недомолвок, я назвал «В траве сидел кузнечик».

Его нигде не напечатали тогда, не напечатали и позже, но я, перечитав его сейчас, понимаю, что рассказ достойный, и мне ни за одно его слово не стыдно.

Спасибо, Наташа, и за это тоже.

Наши дни

Иван Гурьев, беллетрист

Детей у меня, слава богу, нет. Есть сестра, зять, двое племянников. Слава богу, живы-здоровы родители. Родственников мне хватает.

Соседи по даче мне не докучают. Они бывают на своих заросших лесом участках редко. Люди они все больше в возрасте, ведут себя тихо, как мыши. Со своим приятельством ко мне не лезут.

Разумеется, у меня есть друзья. Мы порой встречаемся. Раза три-четыре в год. Естественно, они, особенно в молодости, пытались меня с кем-нибудь познакомить. (Скорее, даже не они, а их жены.) И я знакомился. Порой – но очень редко – даже возникало подобие романа. Я и влюблялся, конечно. С кем-то мы даже жили вместе. Но – не склалось…

Почему? Раньше я грешил на свой собственный несносный характер.

Но теперь-то я наконец понимаю, почему.

Все эти девушки были – не она.

Никому из своих женщин я не рассказывал, разумеется, про НЕЕ и про ту любовь, которая тлеет до сих пор в глубине моего сердца. О Наташе и о моих незалеченных чувствах к ней знали лишь пара-тройка моих самых корневых, самых верных друзей. И, разумеется, ни один из них никогда не задал мне дурацкого вопроса: «А что в ней хорошего? А за что ты ее так возлюбил?»

Эти вопросы вообще в стиле женщин. Это они любят – за что-то. «Ах, он высокий, хорошо танцует, и скоро его пошлют в Сирию, а когда мы вернемся оттуда в Союз, у нас будет много-много бонов, на которые мы купим кооперативную квартиру, и «Волгу», и кучу шмоток!»

Мужики сами знают: сильный пол любит не за что-то. Просто потому, что так совпало. Ты встретился с ней глазами, нырнул – а потом не можешь вынырнуть… Случай со мной, однако, уж совсем тяжелый: и глаз тех давным-давно поблизости нет, и все равно выскочить из них, освободиться не можешь…

Но в одинокие ночи я, конечно, пытался провести психоанализ над самим собой, разобраться, трезво и ясно: а за что же я все-таки Наталью полюбил?

Ну да, конечно, об этом я уже говорил: красива, ярка, весела, понимает с полуслова, не жалуется, не ноет, солнечна… Так, значит, я полюбил ее за то, что красива? Но ведь еще – кроме… Я вдруг вспомнил: в то самое наше первое воскресенье, после премьеры в Ленкоме, после первой ночи, она посмотрела на мои попытки сообразить что-то вроде обеда из крайне ограниченного количества продуктов в холодильнике, а потом сказала: «Дай мне!» – и решительно, быстро, раз-раз, начистила и сварила картошку, порезала на салат длиннющие венгерские огурцы, нажарила гренок из черствого хлеба: вот и пир!.. А потом, совсем уж под вечер, взялась гладить мне рубашку – но вдруг оторвалась и просто и строго сказала: «Ты не думай!.. И далекоидущих выводов не делай. Не думай, что я перед тобой выслуживаюсь, впечатление пытаюсь произвести – просто помочь тебе захотелось, ясно?..» Так, значит, я полюбил оттого, что хозяйственная?

…А когда я услышал про теорию, что людей разных полов на самом деле подсознательно притягивает друг к другу их запах – настоящий, нутряной, не видоизмененный никакими духами, дезодорантами, зубными пастами, куревом, кариесом, кремами для кожи, я вспомнил… Я вдруг вспомнил, как проснулся в то июньское утро – она еще спала рядом: тихо-тихо, не замечая ничего вокруг. И я уткнулся в ее плечо и шею и вдохнул – и ощутил этот аромат, божественный запах, запах любви…

Так, значит, я влюбился, как пес – по запаху?

Нет, природу любви растолковать решительно невозможно. Да ладно растолковать – самому понять немыслимо…

Главное, что теперь я уж и сам оставил попытки найти себе подходящую подругу, и друзья, и их жены не силятся больше меня возженить. И правильно.

И если другие мужики встречают естественное возрастное угасание своего либидо истериками или комплексами, я, например, сему процессу очень возрадовался.

Больше времени высвобождается. И, главное, больше мозгов. Гораздо меньше делаешь глупостей. И намного больше обращаешь внимания на иные, простые, не связанные с женщиной радости. Цветочки, например. Или облака. Больше наслаждаешься воздухом, пищей, коньяком. Просто дыханием…