Утятинский летописец - Евгения Черноусова

какая помощь? Вот и решили они это предложение принять.

– А что за люди? Хорошо ли будет бедным женщинам с ними?

– Пока все хорошо. Он так внимателен к ним. А там… кто знает?

– Ладно, погляжу на них. Тревожно мне что-то.

Назавтра вечером в ожидании припозднившегося мужа она писала подруге:

«Милая Кита, письмо твое меня чрезвычайно утешило – оно так живо напомнило мне Петербург. Мне казалось, я тебя слышу! Какое удовольствие было повидаться с тобой в наш с Григорием Акимовичем приезд!  Не в пример большее, чем знакомство с братом мужа, прости Господи.

О наших новостях тебе уже известно. Племянница моя Густенька растет. В Васином семействе ожидается еще прибавление, надеются на сына. Будет прибавление еще в одном семействе. Об этом расскажу подробнее.

Через недели три после похорон к Шпильманам приехали гости: двоюродный племянник Франца Карловича с женой.  Аглая вдруг предложила ему место покойного дяди, и он решил остаться. Вот его жена и есть та дама в интересном положении, которую я навещаю. Она миниатюрна, сущее дитя и по конституции, и по поведению. Так и хочется погладить ее по головке. Все дамы Шпильман носятся с ней, как с любимой дочерью.

Карл Францевич, ее муж, более похож на русского витязя, нежели на немецкого профессора: мощного телосложения, басовит, рус, бородат, голубоглаз. Видела бы ты, Кита, эти необыкновенные голубые глаза! Впрочем, ты однажды эти глаза мне в упрек ставила…»

Карл Францевич вышел вслед за Марьей Игнатьевной на крыльцо. Она подала ему руку, он склонился и поднес ее к губам. Она почувствовала дрожь в его пальцах, и невольно у нее вырвалось:

– Не волнуйтесь, Коленька, все с Эммой будет хорошо!

– Вы узнали меня?!

– Как не узнать!

– Так ведь даже родные не признали, пока не открылся.

– Вы второй раз в жизни руку мою целуете. Вот и признала.

– Как я был в вас влюблен! Вы такая были… свободная! Все барышни вокруг были скованными и неискренними.

– Бог с вами, Коленька! Возраст у вас был такой, и барышень вокруг мало. Нет, не буду я вас так называть, Карл Францевич.  Вам ведь до смерти теперь имя это носить. Кстати, а как вы Шпильманом стали?

– В вакации пригласил меня дядя Франц в Гельсингфорс. Он маменьке моей дядей приходился, помните?  Он же заметил, что чернила на моей паспортной книжке цвет меняют. Тогда и испросил разрешения усыновить меня. С новыми документами и под новым именем я доучивался в Альбертине. Затем вернулся к отцу приемному. А связь со здешней родней мы не поддерживали, так что они не знали о смене фамилии. Я о смерти дядюшки случайно узнал.

– А как Барташевская решилась вас управляющим пригласить?

– Она очень ценила Франца Карловича. И о дамах Шпильман беспокоится, зная, что они благотворительности с ее стороны не примут. Он немножко неосмотрительно жил, тратил почти все, что наживал.

– Ох, Карл Францевич, каково, должно быть, тяжко оставить любимое дело.  Из умной университетской жизни – да по нашим скудным полям с бестолковыми селянами…

Глава 19 

Охотники ночевали в зимухе.

– Снег ночью будет, – сказал Тихоныч, сбросив перед печкой дрова. – И боюсь, что мокрый. Накрылась медным тазом наша охота. Иваныч у нас хоть зайца убил. А мы только время…

– Переходим к водным процедурам, – сказал Коля, доставая из рюкзака бутылку.

– Подожди, Коля, может, обойдется, – сказал Константин. – Обидно: первый раз на охоту пошел, а попал на дежурную пьянку.

– Да не, мы символически, перед сном. Федя!

– Не трожь его, он таблетку принял, весь день зубами маялся, – сказал Тихоныч. – Я тоже не буду, а то потом не остановлюсь. Если завеет, тогда уж…

Сели за стол.

– А что мы есть будем, если завеет?

– Домой пойдем, тут не заблудишься. Ну, а уж если кирпичи с неба будут падать или дождь пойдет, тогда зайца съедим. А потом жребий бросим.

– Э, меня есть нельзя, я курильщик с двадцатилетним стажем.

– Наоборот, копченее мясо вкуснее.

Перекусив, мужики стали укладываться. Спать не хотелось, но и делать было особенно нечего. Юрий Петрович вышел на улицу.

– Надюхе своей пошел звонить, – сказал Тихоныч. – Хоть бы уж поженились, что ли.

– Не выйдет у них ничего, – сказал Коля. – Я бабку Гашу знаю, ей износа не будет. А Надя ее не бросит.  Вот ведь досада, одна вредная бабка губит жизнь двум хорошим людям.

– Юра настроен ждать, – покачал головой Константин.  – И настроен он серьезно.

– А ты серьезно настроен? – спросил Константина нетактичный Тихоныч. – Ездишь ты к Ире который год. Люди вы немолодые. Сходились бы да жили.

Константин поглядел на деда строго, но решил, судя по всему, не обижаться: было видно, что Тихоныч влез не в свое дело из лучших побуждений.

– Ира привязана к Утятину.

– А ты привязан к Москве?

– Я живу в Подмосковье. К местности я не привязан, и Утятин мне нравится. Но мой бизнес завязан на центр.

– А сколько тебе нужно заработать, чтобы завязать со своим бизнесом? – спросил Коля.

– Деньги в бизнесе – не главное. Есть еще человеческие взаимоотношения и обязательства. Чтобы со всем этим развязаться, потребуется, как минимум, несколько месяцев… а может быть, и лет.

– Да, перспективы у наших невест неясные, – пробормотал Иван Иванович.

Коля, почувствовав, что в воздухе возникло напряжение, попросил:

– Иваныч, рассказал бы ты, чем инспекторшу ущучил.

– Пусть это будет мой маленький секрет.

К этому времени за столом их осталось четверо. Вернулся Юра и, услышав последние фразы, включился:

– Мне, когда Надя рассказала, подумалось, что она просто деньги вымогала.

– Нет, она Елене Игнатьевне мстила.

– А как же вы убедили ее, что не надо этого делать?

– Напугал.

– А чем?

– Знаешь, как немцы говорят? Что знают двое, то знает свинья.

– Клянемся, что никому не скажем! Я своей Машке точно не скажу, иначе весь город будет знать, – сказал Коля. – Да и задним числом Акименко опеку не отыграет.

– Ладно, скажу. Собственно, Елена Игнатьевна сама мне путь подсказала, когда подлеца назвать отказалась. Я Акименко очень простодушно сказал: понимаю, что вы действуете в интересах другой стороны.

– Какой стороны?

– У ребенка есть бабушка и дедушка со стороны отца. Если опека отказала материнской стороне, будем искать отцовскую. Тем более, генетический материал некоторых наиболее подозрительных в смысле морали граждан у нас хранится.

– Какой материал?

– Помнишь, в позапрошлом году групповуха была?

– А, ты про семеновских? То есть, ты имеешь в виду, что там и Борьку ее проверяли…

– Ну да.

– Так это Борька?!

– Это точно не Борька. Но она-то в этом не уверена!

– И на такой мякине ты эту воробьиху провел?

– Не только.  Во-первых, она не может быть уверена, что ее сынуля в этой пакости не замешан, потому что знает, что он мерзавец и на все мерзкое способен. Во-вторых, у этих гаденышей родители все непростые. И когда их трясти начнут, они узнают, чьей ретивости обязаны.

– Да, Иваныч, был ты правильный мент, а