Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде

ну, в смысле лежу и ничего не делаю, но слышу, что обо мне говорят, как об умершем, скорбят и жалеют о том, чего я не успел и что успел в своей жизни, очень совпадала с моим теперешним состоянием.

«День, когда тебя все любят…» – выражение саркастическое, и названием пьесы Жени стало не сразу. Только после того, как я начал обрабатывать драматургический материал худенькой одноактной пьески своего друга и однокурсника, мы пришли к мнению, что название «Крест» попросту наложит крест на нашу сценическую постановку. Я почти не убеждал Женю поменять название. Я всего лишь предложил. Зная его симпатию к куратору (я имею в виду участие Софии Ефимовны в постановке), а также понимая, что это дипломный, выпускной спектакль, предложил курсу и автору пьесы посвятить работу Борне. Для себя уже тогда отметив, что тем «днём, когда тебя все любят…», может стать день, когда отец даст оценку мне. Так у Жениной пьесы появилось другое название в спектакле. А в дальнейшем автор изменил название и в рукописи.

Главные герои, последние жители планеты, не видя выхода ни через прощение, ни через помощь друг друга, решаются похоронить себя как таковых. Они одиозны, но слабы.

Действие происходит в вечной мгле, где только Луна и звёзды дают некий свет. Из глубины сцены, малой колонной, молодые стиляги волоком тащат за канаты гроб. В гроб, по идее автора пьесы, они положили всё то хорошее, что с молоком матери передаётся на генном уровне, всё разумное, что отличает человека от животного.

В пьесе есть диалоги. Есть вопросы о Боге и религии. Есть романтические фантазии новой жизни. И чудовищно пресные рассказы из прошлой жизни каждого из них. Наивно и сказочно многое, но в них раскрывается философия отношений отцов и детей, которая волновала меня и тогда, и сейчас. Проблему отцов и детей по тексту Жени поднимает голос куратора ребят. Куратор взывает к последним людям планеты, называя их Иванами, не помнящими родства. Отвернувшиеся от родителей и прародителей, новое поколение, ищущее только новых ощущений и наслаждений, оказалось последним.

Я лежал на сцене и думал: а что на алтарь победы над болезнью отца могу положить я? Ведь я почти не верю в его выздоровление. Ведь я сейчас, словно один из героев пьесы Жени Белых, что сдались и несут на верёвках гроб, фактически не борюсь за жизнь своего отца, а инфантильно ожидаю её конца… В случае с отцом днём, когда его все полюбят, станет день его смерти! Тогда как для героев пьесы таким днём стал день их воскрешения к жизни. Почти пропавшие с лица Земли ребята символично снимают распятую фигурку Иисуса с креста и таким образом просят за человечество прощение, признаваясь в любви к жизни.

И, прокрутив содержание и сюжет пьесы в голове, согласиться с Женей, что пьесы «Происшествие в Лондоне» и «День» не похожи, так и не смог. Ведь как помог мне анализ произведения Белых сейчас, в работе над ролью в «Происшествии»! Даже один вопрос: «Что есть Бог?» – мной до сегодняшнего разговора с Женей и не поднимался. Как же я, считая себя хорошим актёром, позволил себе так халатно отнестись к поставленной режиссёром задаче в спектакле, где я играю человека, осознающего, что такое смерть?

И, придя к такому умозаключению, я, исполняя роль мертвеца, случайно позволил себе… улыбнуться. Благо балдахин скрыл эту мою вольность.

Второй акт был как никогда интересен и нам, актёрам, и зрителям. Было ощущение, что зритель ловит каждую паузу артиста, думающего над тем, что сделать и сказать, забыв про то, что давно всё прописано автором, а мизансцены распланированы режиссёром. Но не каждый спектакль получается. То волшебство, что происходит на сцене, когда зритель безоговорочно верит актёрам, проживая с ними вымышленную жизнь, и есть настоящий триумф. Настоящее удовлетворение получили в тот вечер все задействованные в спектакле. Миру, исполняющую роль моей супруги, я воспринимал как супругу, изменившую мне, как женщина. А Женю – только как своего друга-предателя и лицемерного жлоба.

Но успех сегодняшней работы на сцене был спровоцирован именно непривычным сумбурным мышлением. Моё сегодняшнее внешнее хладнокровное существование на сцене и вне её совсем не означало отсутствия жгучего биения пульса во всём теле. Кипение внутри меня выразилось сопротивлением судьбе в виде принимаемых решений и бури мыслей. Складывалось ощущение, что все мои действия, разговоры, еда или даже смех, – это всего лишь щит, вырабатывающий иммунитет, для того чтобы пережить неизбежное.

Овации, которыми нас наградил благодарный зритель, стали тише только после того, как опустился занавес. В глазах стало темнее от потухших софитов. Переодеваясь в гримёрной, я заметил, как от распалённого тела идёт пар. Женя приходил в себя от сцены и долго сидел, опрокинувшись на спинку стула. Я быстро принял расслабляющий душ, пытаясь отвлечься от окружающего на журчание струй воды. Я закрывал глаза – и шумящие струи уносили меня на лоно природы, где жизни нет начала и где не веришь в её конец. Водой я смывал с себя день уходящий. Я никак не мог ответить на вопрос, где мне легче: там, где прожектора жарят грим на щеках, или тут, где крупные капли слёз заливают щёки, оставляя влажные дорожки.

Вернувшись в комнату, Женя вдруг протянул мне руку и крепко сжал её, несколько секунд молча удерживая мой взгляд своим. Такое рукопожатие было лучшей оценкой моего труда. Ведь при верной работе актёра в предлагаемых обстоятельствах и партнёру на сцене существовать легче.

По дороге домой меня снова сопровождал холод. Я даже образно представил, что холод вырабатывает моё волнующееся сердце. Одно дело – колотун на улице в конце ноября, а другое – когда он выворачивает тебя изнутри. Может, я быстро иду? От театра до дома я всегда ходил пешком. Расстояние измерялось одним-двумя монологами любимого героя, которого я мечтал сыграть. Несколько кварталов и дворов сжигались двумя сигаретами. Кроме цитат из пьес, бывало, я мысленно вёл с кем-нибудь беседу или что-то кому-то доказывал. Мог спорить или ругаться. Сейчас я прикурил уже четвёртую сигарету. Шёл и не повторял ничего наизусть. Шёл и курил. Перед глазами мелькали асфальт, земля, брусчатка, бордюр, асфальт, земля, тротуарная плитка, опять асфальт… Я думал… Думал, о том, сколько отцу осталось… И что делать, если он умрёт?

Почему-то казалось, что дорога петляет, нарочно затягивая путь… Вопросы: «Что с ним? Почему?» – промелькнули в моей голове, когда я открывал входную дверь квартиры, в которой жил один после смерти мамы. Я машинально произнёс их вслух.