Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде

мечты. Но, не успею я переодеться и принять душ, как с вахты общаги мне несут полбуханки чёрного хлеба с запиской: «Извини, что долго. В соседней булочной не было свежего. Пришлось бежать дальше. Там только завезли. Паша».

А началось с того, что твой отец смотрел на меня, как только что появившийся на свет козлик или бычок. Скорее, козлик. Смотрел своими круглыми голубыми глазами так, что брала меня оторопь. А спрошу его: мол, чего ты так смотришь? Это я не на тебя, отвечает. А на кого же? Мне даже не по себе становилось. А одногруппники наши сразу мне сказали: Пашка Дрез влюбился в тебя без памяти. Перестань, говорю, люди же видят, что на меня. Влюбился – так и скажи. А он и сказал: люблю. Но только после первого семестра на первом курсе, когда пришёл в общежитие поздравлять меня с днём рождения. Только я ему сказала: «Долго ты идёшь», а он мне, держа в руках коробку с тортом на воздушных шарах: «Я стеснялся и боялся, сам не зная чего…» Я ему: «Целый месяц стеснялся и боялся. День рождения у меня был ровно месяц назад!». Было смешно видеть его круглые глаза и задрожавшую коробку с тортом. Но именно тогда я перестала избегать его и начала соглашаться, чтобы он нёс мои сумки после учёбы, провожал меня до общаги, слушал мои желания и мечты.

«Откуда ты свалился?» – вырвалось как-то морозным вечером у меня, когда я открыла балконную дверь, а за ней стоял твой отец, замёрзший, но влюблённый, как шекспировский герой. Это случилось уже после моего дня рождения, устроенного им признания в любви и в том, что голос мой для него, как журчание лесного ручейка, перемешанного с шумом листвы и пением птиц. В тот вечер я согрела его губы своими. Кто из нас тогда испугался больше – не знаю. Но постоянством и лёгкими признаниями Павлик убедил меня, что он тот, кто будет всегда опорой и стеной. Вот такой, как есть: деревенский чурбан, козлик, моя любимая липучка…

…Его нельзя было назвать увальнем. Однажды, ещё когда он ухаживал за мной и всячески пытался убедить в серьёзности своих намерений, я, вернувшись из училища, обнаружила за дверью своей комнаты поллитровую банку свежей клубники. Это было время, когда клубника в садах только-только появлялась. Я знала, что у Пашки нет дачи. И купить ему её было не на что. И не то что ключ от комнаты девочек в общежитии кто-то даст, а дальше сторожа никого не пропустят – я тоже знала. А отец твой, сынок, пошёл на такой поступок из-за твоей мамы. Это всё он, Паша Дрез. Сам набрал клубники из садового товарищества, уговорил ключницу на вахте общежития дать ему ключ от моей комнаты, но под её присмотром, чтобы в прямом смысле слова к ногам положить мою любимую ягоду…

…Завидовать мне мои одногруппницы начали не сразу. Но всё-таки стали. Это было очевидно. Первые его концерты под моим окном уже дали повод для пересудов. Но со временем всё стало восприниматься по-другому. У меня начали интересоваться о следующих значимых датах моей или нашей жизни, к которым твой отец разучивал произведения русских, советских и зарубежных композиторов, рекламируя свои чувства, как уличный музыкант…».

Вот такими историями я был наполнен с детства. И как будто видел цвета и чувствовал запахи полного солнечным огнём летнего поля в передаренных матери отцом букетах полевых цветов… И считал падающие звёзды, которые разрывали черноту ночи, когда родители сливались в поцелуе. И теперь я могу передать мамины воспоминания, как историю, например, своим детям или тешить ими самого себя.

Я стоял, как всегда это со мной бывает в моменты воспоминаний, наверное, нахмурившись. Но выглядел как ребёнок. Как нашкодивший ребёнок. Отец выдохнул и потащил ноги по простыне на койку. Это движение ему ещё было под силу. И я хотел помочь ему лечь, но успел только расправить простынь и одеяло в ногах. Отец часто дышал. Было видно, что и это телодвижение далось ему нелегко.

Отец устремил взгляд в потолок, словно меня здесь нет. Он уже лежал в полудрёме. Стало тихо. Отец задышал ровнее.

24

Когда я выходил из квартиры, отец уже спал. Мы так договорились: я ухожу на спектакль – закрываю дверь, а после прихожу. Только теперь я входную дверь квартиры закрыл на замок. У тёти Таи ключи есть. Отец справится, и тётя Тая справится. Это тоже был договор.

Солнца на небе уже не было. Ощущался ранний почти зимний вечер. Сухость конца ноября придавала городской природе холодного спокойствия. Листвы на улицах уже не наблюдалось, но и снега пока не было. От прозрачности смеркалось чуть медленнее. Вечер наступал, занимая сперва узкие улочки и проулки.

Я закурил у подъезда. Могло показаться странным, что вокруг никого не было видно. Только безлюдный двор. И я – в размышлениях о вечернем спектакле и о неопределённом завтра.

Телефон мой в кармане пальто разрядился, чему я отчасти был даже рад. Может, звонил кто, а может, нет. Гадать не имело смысла.

Ветер задувал сильнее. Я поднял ворот и, перекинув ремень сумки через голову на плечо, направился в сторону дома. Затяжка на раз-два, потом вдох и выдох. И так несколько раз по ходу движения. Взглядом я бороздил тропу под ногами. Мысли путались и сбивались. Горячий дым сигареты меня почему-то не согревал. Меня знобило. Я нервничал. Мне давно не приходилось в жизни за одни сутки испытывать чувство счастья и несчастья одновременно. Совесть, мораль, нравственность… Теперь мне придётся ответить перед умирающим отцом и за красоту матери, и за его трусость, и за их ошибки… Может, я не прав сейчас и резок, но отрешённый взгляд отца теперь вот тут, перед глазами! Как рытвины, о которые спотыкаешься…

Вообще, едва ступив за порог квартиры отца, я почувствовал головокружение. Меня мутило и всё раздражало. Тлеющий фильтр, движение улицы, дома, автомобили, пешеходы, деревья, витрины магазинов и офисов, скамейки и фонарные столбы. Но мысль об отце, красной нитью сшивающая сегодняшний и вчерашний день, остановила эйфорию от участия в ритме вечернего города. И я понял, как всё увиденное сейчас не созвучно с тем, что происходило в квартире отца между мной и им, между нами и миром. И вроде бы всё, как всегда. Только во мне по-другому теперь пульсирует кровь. Я вновь обрёл отца! Я снова стал сыном! Но отчего-то очень грустно. Даже плохо. Отец-то неузнаваем. Что