Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Заигрывание с Москвой дерптского епископа привело под стены города чужое войско. Магистр Ордена, видимо последняя надежда Германа II Визеля , обманул, да и сил у него не оставалось, чтобы идти на выручку. Дворяне-рыцари сбежали из своих замков перед грозной и огромной армией московитов, оставив Дерпт в одиночестве. Кое-кто умудрился сбежать и из города, бросив дома, имущество на произвол судьбы. Что оставалось ждать оставшимся горожанам? Все только и твердили о вероломстве великого князя и его воевод, о незнающей никакой жалости и пощады ни к кому рати, особенно, ее татарских отрядах. Обложившая город армия воеводы Петра Шуйского неторопливо возвела земляные валы, высотой сравнимые с городскими стенами, установила артиллерию и начала неторопливый обстрел. Все готовились к худшему, что только может представить человеческое воображение, вплоть до избиения и поедания младенцев. Улицы, дома, площади Дерпта наполнились стенаниями и слезами. Люди почти постоянно находились в храмах или рядом с ними, надеясь, что Божьи стены и бесконечные молитвы, возносимые к Господу спасут их. Вынужденный находится все время с паствой, Веттерман велел и дочери переселится к нему в собор и делил с ней небольшую ризницу. Ту самую, где когда-то он сидел и разговаривал с Андерсом. Элизабет только исполнилось восемнадцать, она расцвела, как молодая роза во всем благоухании юной красоты, поэтому показываться на улицах города, куда вот-вот ворвутся жаждущие крови и женского тела московиты было строго настрого запрещено:

- И этот вопрос мы обсуждать не будем! – Строго выговорил ей отец.

Элизабет, конечно, поджала губки, нахмурила брови, но вынуждена была подчиниться.

То ли молитвы горожан были услышаны Господом, то ли воевода боярин и князь Петр Иванович Шуйский был человеком слова и чести, но Дерпт сдался московитам без боя, на самых милостивых условиях, и 18 июля 1558 года ворота города отворились, депутация ратманов передала Шуйскому ключи в обмен на охранную грамоту. Горожане услышали стрекочущий цокот копыт московитской конницы, и звон подкованных сапог стрельцов, зашагавших по булыжным мостовым. Татарские отряды остались за стенами, занявшись излюбленным делом – грабежом окрестных мыз и деревень.

Сам воевода Шуйский засел в епископском замке, а Германа Визеля отправил в Москву на государев суд. По городу мерно зашагали стрелецкие караулы, строго следя за тем, чтобы размещенные на постой в брошенных пустующих домах воины не бедокурили, не насильничали, соблюдая порядок, обещанный боярином.

Если попытаться как-то описать те времена, что наступили в Дерпте, (которому, кстати, московиты первым делом вернули правильное, по их разумению, имя Юрьев, в честь глубоко почитаемого на Руси князя Ярослава Мудрого, (в крещении Юрия), который по преданию сам основал этот город), то все сводилось к одним лишь слухам и ожиданиям оправдаются ли они.

Так, (по слухам!), что-то оживилось в Ордене, и это тут же отразилось на поведении русских. Недолго раздумывая, князь Шуйский приказал собрать всех городских бюргеров, способных, по мнению московитов носить оружие, а значит способных помочь врагу нанести удар в спину, и осенью 1558 года вывезти всех во Псков. Город опять наполнился женским плачем. Куда ведут? Надолго? Навсегда? На смерть, на казни? Кормить будут или заморят голодом? Одни слухи ужаснее других.

Веттермана, как настоятеля собора и как человека преклонных годов не тронули. Напротив, сам боярин наместник Петр Иванович снизошел до разговора с ним, вызвал под караулом в епископский замок. Воевода был милостив, просил успокоить семейства, что отцы уводились во Псков не навечно, а лишь до прояснения потуг Ордена.

Бюргеров и правда отпустили, когда выяснилось что собранное Орденом крестьянское ополчение разбежалось, воевать же одними рыцарями магистр не решился.

На следующий год история повторилась, однако, Шуйский посчитал накладным для казны отправлять бюргеров снова во Псков, поэтому приказал собрать всех в ратуше и там взять под караул. Зато теперь жены и дети могли приходить, переговариваться с мужьями, передавать в окна что-то из съестного. Сторожа смотрели на все сквозь пальцы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Однако Веттерман был весьма огорчен тем, что в начале 1559 года, незадолго до праздника Введения Девы Марии в храм московиты схватили по какому-то нелепому, вздорному обвинению Тиммануса Браккеля – капеллана его собора, занимавшегося приходом из местных ливонских крестьян – «не немцев» и, заковав в железо, отправили в Москву. Браккель прибыл в Дерпт после учебы в Виттенберге за пару лет до начала войны и был отличным помощником настоятелю, но отличался чрезмерной вспыльчивостью, горячностью, которая, возможно, его и сгубила. Веттерман пытался просить за капеллана, но наместник, вновь благосклонно приняв его, обвинил Браккеля в непочтительном обращении с кем-то из родовитых московитов и менять свое решение отказался. Помимо потери доброго проповедника на плечи настоятеля ложилась теперь и забота о его жене Анне фон Регенберг, которую Тимманус вывез из Вестфалии. Хвала Господу, Браккеля не долго держали в заточении, он получил право читать проповеди среди проживавших в Москве лютеран, количество которых постоянно увеличивалось – война-то продолжалась. В 1561-м памятном году, когда в плен к московитам попал сам магистр Ордена Фюрстенберг, Тиммануса отпустили служить в Нарву, которая теперь тоже была русским городом. Он прислал Веттерману восторженное письмо, где называл свою жизнь в Москве Creutz Schule , сравнивал ее со злоключениями Ионы в Ниневии и Иосифа в Египте, благодарил за заботу о жене и просил способствовать ее приезду в Нарву, что настоятель очень быстро организовал через одного очень ловкого молодого человека, ровесника дочери Веттермана – Франца Ниенштедта , к великой радости Анны, обретшей, наконец, мужа.

Франц Ниенштедт был, действительно, примечательным молодым человеком, у которого ясно проглядывало значительное будущее. Во-первых, он приходился зятем (младшим братом жены) бургомистру Дерпта господину Детмару Мейеру и пользовался его безграничным доверием. В бытность епископа Германа, был вхож и к последнему, и даже, по его собственным рассказам, участвовал в сборе денег для выплаты пресловутого долга великому князю Иоанну. Но собрали тогда слишком мало, это вызвало вспышку гнева правителя Московии, посчитавшего себя оскорбленным, что и привело к печальным последствиям. Впрочем, молодой человек любил прихвастнуть, покрасоваться, возможно, приврать.

Тот же Франц давно и доверительно советовал Веттерману отправить Элизабет в Ригу, где у него имелись обширные связи.

- Такую девушку примут в любом благородном семействе и сочтут за честь оказать помощь настоятелю одного из величайших христианских соборов. Взять хотя бы семейство купца Крумгаузена! Вы же видите, господин магистр, что здесь совсем не безопасное место для столь юной особы.

Но Веттерман пока не соглашался, хотя в душе понимал, или даже предчувствовал, что отъезд Элизабет скорее всего неминуем.

После боярина Петра Шуйского наместником в Юрьев-Дерпт прибыл бывший любимчик московского властителя князь Андрей Курбский. Порядки в городе остались прежними, но все поговаривали (опять слухи!) о верной опале Курбского, что означало не просто немилость государя Иоанна, временную отставку или наказание за проступок, а нечто гораздо серьезнее. Люди свободно перемещались по городу, оживилась торговля, при этом объявилось значительное количество псковских, новгородских и московских купцов, когда-то полностью изгнанных из Дерпта. Веттерман с дочерью уже давно вернулись в свой дом на Рыцарской улице. Он, конечно, значительно пострадал от постоя московитских ратников, заселившихся в него при занятии города, ибо дом выглядел так, как будто его бросили хозяева, но наместник Шуйский по просьбе Веттермана приказал немедленно освободить помещения, а прихожане помогли своему настоятелю навести порядок. Безусловно, кое-что было утрачено безвозвратно – солдаты есть солдаты, но само возвращение в привычные стены стало праздником. Элизабет теперь позволялось в сопровождении служанки навещать подруг, да и они заглядывали в дом пастора.