Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

2

Но не все посетители таковы. В то время как этот сидит и горюет, сидит здесь Пуа Гофенштейн и радуется; получила она добрую весть, что ее брату удалось бежать из Сибири и он уже на пути в Эрец Исраэль. И Осип Ганрехстан, друг ее брата, радуется вместе с госпожой Гофенштейн. Сидит Осип, опершись на свою толстую трость, ту самую трость, по поводу которой шутили, что трость все толстеет, а хозяин худеет изо дня в день. Осип не выказывает радости, а лишь хмыкает. Однако трость говорит нам о его радости, иначе с чего бы ей плясать в его руке?

Осип худеет и чахнет, и нет в этом ничего удивительного. Ведь покинул Осип страну огромную и просторную и прибыл в эту маленькую страну, закрытую для него наглухо. Арабы говорят на языке, которого ты не слышал никогда. И евреи разделяются по общинам и по языку, и каждая община сама по себе и говорит на своем языке. Сефарды, и ашкеназы, и йемениты, и марокканцы и т.д. и т.п. – поневоле ты должен отказаться от общения с теми, языка которых ты не знаешь. Не остается для тебя никого, кроме ашкеназов. Да и тех, если ты пересчитаешь всех, хватит только на средний город в России. И они тоже разобщены. Жители Старого ишува, для которых смысл их пребывания в Эрец Исраэль – быть погребенными в ее земле, и жители Нового ишува: фермеры, землевладельцы – с одной стороны, и босяки, у которых ничего нет, с другой стороны. Здравый смысл подсказывает, что босяки должны видеть в фермерах врагов, так нет ведь, они помогают увеличивать владения фермеров, а ты не можешь вступить с ними в дискуссию, раз ты не говоришь на святом языке. Есть тут и другая беда: нет у тебя возможности заработать на жизнь. Правда, надо сказать спасибо госпоже Пуа Гофенштейн, что она кормила и поила его за своим столом, спасая его от голода ради его дружбы с братом. Но хотя еда и питье лучше голода и жажды, не радуется он по-настоящему: ведь сидишь ты перед ней и чувствуешь, как погружаешься в изнеженное буржуазное болото, от которого ты бежал.

Были в клубе и другие посетители. К примеру, княгиня Мира Рамишвили-Карцонельон и Маша Ясиновски-Карцонельон, бывшие жены Витторио Карцонельона, знаменитого пианиста с мировым именем, которые открыли совместно шляпный салон. Что же побудило их прийти? Очень просто. Зашла к ним Цина Дизенгоф[27] подправить себе шляпку на зиму и рассказала, что ей попалось в газете имя князя Рамишвили. А князь Рамишвили был первым мужем Миры, до того, как она познакомилась с Карценельоном. И вот пришла она вместе со своей подругой Машей почитать в газетах, что пишут о нем, о князе. Напротив них сидел Саша Тугенгерц, получивший недавно хорошую должность в русском консульстве. Но пока еще не был Саша представлен консулу.

Сидел здесь и Йосеф Агронович. Он все еще был одет, как все остальные наши товарищи в поселениях. В истрепанном платье, и в старых сандалиях на ногах, и в рваной соломенной шляпе на голове, хотя лето уже прошло и приближались дождливые дни. И не держал он в руке кожаный портфель, как другие посетители, а карманы служили ему вместилищем для комплекта «Хапоэль Хацаир».

Увидел его Сильман и рассказал ему, что он готовит газету к Пуриму. Посмотрел на него Агронович искоса и усмехнулся. Внезапно исчезла усмешка из его глаз и морщины на его лбу залила беспредельная грусть. Сказал Агронович Сильману: «Пуримскую газету ты хочешь выпустить? Вызвать смех и потеху шутками, которые ты выдумываешь? Но, просто, если ты хочешь послушать мой совет, опиши то, что делается в Эрец, все, как оно есть, без прикрас, и я ручаюсь тебе, этим ты рассмешишь сильнее, чем любой юморист в мире, только вот нам от смеха такого тошно. – И тут же напомнил ему Агронович то, что уже сделано, и то, что собираются здесь сделать, и одно смехотворнее другого. – Смешнее своих деяний – их творцы, воображающие, будто весь ишув стоит на них. И даже если каждый день – Пурим и ты выпускаешь каждый день шутовской листок, ты не успеешь поведать обо всем. А может, и не пристало пуримской газете брать материал из обыденности? Ведь то, что до боли смешно в наших глазах, используется в галуте в целях пропаганды». Взглянул Сильман на Агроновича, на его печальное лицо, и рассмеялся, потому что лучше смеяться, чем горевать. Взглянул на него Агронович и поразился: плакать надо, а не смеяться.

Были в клубе и другие посетители. Печатники и строители, разнорабочие, безработные, ищущие работу, рабочие, оставившие свою работу из-за болезни и служащие в качестве секретарей, один – в компании, название которой является аббревиатурой слов «Вернись, Израиль, в страну отцов», другой – в компании, которая намеревается в будущем построить новый жилой квартал в Яффе. Весь клуб состоит из двух комнат, одна комната служит столовой, другая – читальней, но никто не пытается читать в комнате, предназначенной для чтения, а есть и пить в комнате, предназначенной для еды и питья. Но тот – ест и читает, а этот – читает и пьет. Тот – входит, а этот – выходит. Тот – член «Хапоэль Хацаир», а этот – член «Поалей Цион». Забылся уже скандал в Пурим, когда вспыхнувшая здесь ссора выплеснулась на улицу и правитель Яффы получил тогда разрешение от русского консула прислать полицейских, турецких арабов, для наведения порядка, и тогда были ранены тринадцать евреев.

Вошел Фалк Шпальталдер и сразу же заказал себе две порции котлет и буханку хлеба. Но хотя он был голоден как собака, буфетчица, Ципа Шоши, не обратила на него внимания, потому что в это время она обслуживала Чернипольского, исходившего своими собственными ногами не одну страну. Люди привыкли здесь, в Эрец, совершать прогулки; из Яффы – в Кфар-Сабу, из Кфар-Сабы – в Хадеру, из Хадеры – в Зихрон-Яаков и возвращаться к ночи. А если есть среди них любители приключений, так те поднимаются до Галилеи и до Метулы. А Чернипольский исходил пешком всю Эрец вдоль и поперек и дошел до горы Хермон, не пропустив ни единой деревни. В одном месте он ночевал, а в другом месте пил гранатовый сок со снегом; в одной деревне он видел свадьбу, а в другой деревне видел еще что-нибудь интересное; только не любит он рассказывать. Человеку важно прятать свои ощущения, и тогда они, спрятанные в сердце, принесут плоды. И действительно, как-то раз на рассвете сидел он на вершине скалы и ел свою питу с чесноком. Ощутил он вдруг такой подъем, какой не всякий человек ощущает. Если бы захотел, написал бы об этом большую поэму в сотни строф. Поэма эта, моя дорогая Ципа Шоши, поэма эта, написанная Чернипольским, стоила бы всех стихов какого-нибудь поэта-песенника.

Горышкин отложил книгу и задумался: то, о чем я прочитал тут, случалось также и со мной, и если не в точности это, то нечто подобное, только не приходило мне в голову об этом написать. И явился этот писатель, и написал, и выпустил книгу. А я сел и прочел его книгу, и завтра появятся другие, и послезавтра – другие, пока не останется ни одного человека в Эрец не прочитавшего ее. А когда приду я и выпущу свою книгу, то скажут, так ведь все это мы уже читали. Похоже, что главное для писателя – это сноровка. Если он поспешит и напишет вовремя, он выгадал, а если нет, придут другие вместо него. Уже пришло время снять для себя отдельную комнату со столом. Мне не нужен письменный стол с зеленым сукном, как у этих учителей в Яффе, где каждый покупает себе письменный стол и ставит перед собой корзинку со стопкой бумаги, чтобы считали его писателем. Достаточно перевернутой бочки, лишь бы можно было положить на нее лист бумаги.

3

Поднял Горышкин глаза и увидел Соню. Засунул книгу в карман и двинулся ей навстречу. Увидел Ицхака и спросил, как его дела. Сказала Соня: «А про Рабиновича ты не спрашиваешь?» Сказал Горышкин: «Что мне спрашивать? Если бы было что сказать о нем, разве ты не рассказала бы?» Сказала Соня: «И вправду, нечего мне рассказывать о нем: он не пишет мне». Сказал Горышкин: «Если бы было ему о чем писать, написал бы».

Сказала Соня:

– Ты вернулся в Яффу? Что ты делаешь здесь?

– Делаю я то, что годами не делал. Работаю я, работаю, Соня!

– Где?

Дернул Горышкин за кончики своих усов и с гордостью заявил победным тоном:

– На строительстве школы для девочек работаю я, с глиной и камнем.

– Я рада за тебя, что нашел ты работу!

– Она нашла меня. Наконец-то вынуждены они нанимать еврейских рабочих. И мы тянем из себя жилы, и только затем, чтобы не нашли они лживого предлога отстранить нас. И все-таки что пишет Рабинович?

Засмеялась Соня:

– Разве не сказал ты, что если бы было ему о чем писать, написал бы?

– В смысле, что нет у него того, о чем он хотел бы написать?

– Не так, но есть слишком многое, о чем бы стоило ему написать, поэтому он не пишет ничего.

– Пойдем! – сказала Соня Ицхаку.

– Уходите? – спросил Горышкин.

Обернулась Соня и сказала:

– Передай привет Пнине! Вот она идет!

Сказала Пнина Горышкину:

– Не знала я, что ты здесь.

– Если бы знала, не пришла бы?