Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

От сионистов перешла Соня к остальным людям, «по поводу которых неизвестно, ради чего они прибыли и что привело их сюда. Прослышали о чем-то и прибыли. Виноваты в этом сионистские эмиссары, разъезжающие по городам стран рассеяния и пытающиеся пробудить сердца богатых и побудить их приобрести в Эрец Исраэль участки земли. Богатые не пробуждаются, соблазняются бедняки, лишенные всяких средств к существованию и убежденные, что как только они прибудут в Эрец, тут же дадут каждому из них по колонии. Колонии не дают им, а работать не каждый может, и даже желающие работать не находят работу, вот и наступает вырождение».

И снова вернулась Соня к руководителям ишува и к нашим национальным учреждениям. «Нет сомнения, что они настоящие сионисты, но дела их далеки от сионизма: может быть, заметил ты, что большинство из наших руководителей идут за Ахад ха-Амом?[25] Это не случайно, а в результате идеологии, порожденной страхом. Эти добрые люди боятся любого реального дела. Любо им мечтать о некоем духовном центре; о том, как наполнится вся страна школами и детьми, сведущими в иудаизме, и т.п. Однако нам нужен труд, жизнь, нужен народ, обрабатывающий свою землю и выращивающий хлеб».

От национальных учреждений перешла Соня к их служащим и к Оргелбренду переехавшему в комнату Рабиновича. А как только упомянула она Рабиновича, стала говорить о нем. «Чудесное качество есть у него, у Рабиновича. Он принимает каждое явление, как данное свыше, но при этом не подчиняется ему и готов в любой момент вырваться из-под его власти. Люди типа Рабиновича – не революционеры и не новаторы, но при определенных условиях они принимают участие в построении общества».

Соня не закончила на этом свои дифирамбы Рабиновичу. Ведь помимо этого качества, которое она нашла в нем, есть у него великолепное свойство, перевешивающее все остальное. Это – любовь к ближнему. И тут начал Ицхак говорить о том, что Соне известно, и о том, что ей не известно. «Сейчас живет Рабинович в Берлине или Вене и, конечно, уже нашел то, что искал. Такой человек, как Рабинович, не пропадет. Тот, кто видел Рабиновича, обивающего крестьянские пороги, и видел его потом, стоящего и примеряющего платье модникам, понимает, что любое место – его место. Через год или два года возвратится Рабинович в Эрец Исраэль и вернется к своему делу». Сказала на это Соня: «Через год или два года вернется он с дочерью своих хозяев, отданной ему ее отцом в качестве придатка к приданому».

Шутка эта – дурная шутка. Такой человек, как Рабинович, вернее золота и не изменяет ради приданого. И возможно, именно Соня явилась причиной того, что он, Рабинович, покинул Эрец, дабы разбогатеть и потом вернуться и жениться на ней и дать ей достойную и счастливую жизнь. Мысль эта, что его друг уехал за границу ради Сони, подняла ее в его глазах, хотя и не понравились ему ее слова.

Почувствовала Соня, что задела его своими словами. Положила обе руки на его руку в знак примирения. Покраснел Ицхак и опустил глаза, как будто в этом прикосновении Сониных рук есть нечто принижающее Рабиновича. Посмотрела она на него удивленно.

Часть девятая

В рабочем клубе

1

Слабый свет освещал обе комнаты клуба. Столы, стулья и вся остальная мебель не радовали глаз. Одни вещи были куплены у отъезжающих за пределы страны, другие поступили от добровольцев. И бывает, что приходит человек в клуб и сидит на стуле, на котором постеснялся бы сидеть дома, а здесь рад и этому стулу, так как другие стулья еще хуже этого.

Это был самый обычный вечер. Не было ни конференций, ни собраний. Сидели товарищи наши – кто пил чай, кто читал газеты, некоторые беседовали друг с другом, а некоторые не пили и не говорили, а просто сидели, погрузившись в себя, и размышляли. О чем они только не думали. О вчерашнем дне, что прошел, и о завтрашнем дне, что придет. Проходит день за днем, и каждый день – серый, как закопченное стекло, заглушающее свет лампы. Неужели так занята буфетчица, что не находит времени почистить лампу? Или оттого, что нечего ей делать, не делает она и то, что обязана сделать?

В конце стола сидел Горышкин и читал книгу. Горышкин сидел, не думая ни о мелких проблемах, ни о проблемах первостепенной важности, а просто сидел и читал. Горышкин – не из тех, кто убежден, что писатель высасывает все только из себя. Он знает: тот, кто хочет стать писателем, должен много читать, много учиться и расширять свой кругозор. Уже оставил Горышкин все свои иллюзии и не желает ничего иного, желает только быть писателем в Эрец Исраэль. Новая жизнь зарождается в Эрец и требует своего писателя. Он еще не начал писать, потому что нет у него своего угла, ведь он живет в одной комнате вместе с тремя своими товарищами, а комната – крошечная, и стол такой маленький, что нет на нем места для листка бумаги. Но главное, он еще не решил, описывать ли ему реальные события, то есть копировать действительность, или писать романы. С одной стороны, его тянуло к действительности, так как настоящая правда – правда деяний, а с другой стороны, романы зажигают сердца и могут побудить к деяниям. Пока что читает он любую книгу, попавшуюся под руку, ведь книги не только расширяют кругозор человека, но для талантливых людей книги подобны удобрению в поле (как говорил Бялик) или – подобны росе для цветов (как говорил Шай Бен-Цион[26]).

Сидит себе Горышкин, товарищ наш, и читает новую книгу, которую по доброте своей дал ему библиотекарь прежде, чем прочитал сам. Голова его погружена в книгу, и кончики усов его бегут от строчки к строчке, как указка в руках учителя, и он не замечает ни Соню, ни Ицхака. Ицхак, не видевший его со дня их первой встречи у Рабиновича, хотел подойти к нему и спросить, как его дела, но неловко ему было оставить Соню. А Соня ничего не замечала. Ей не приходило в голову, что ради такого человека, как Горышкин, кто-нибудь может оставить ее.

Рядом с Горышкиным сидел молодой человек со стаканом чая. Он пил понемножку, каждая копейка у него на счету, и вынужден он считать этот стакан за два. Много дней бродил он без работы, пока не обессилел от вынужденного безделья и от голода; под конец нашел себе дело, но как только приступил к работе, заболел. Собрал все свои силы и не обращал внимания на болезнь, ведь если бы заметили, что он болен, его бы сразу уволили. Временами ему удавалось победить болезнь, временами – болезнь была сильнее его. Внезапно очутился он в больнице. Пролежал там два месяца и выписался. Не ошибся ли в нем врач, сказавший, что он здоров? Если врач и заблуждался, он – не заблуждался. Все члены его дрожат от слабости, и все внутренности истерзаны. Держал он свой стакан и отпивал капля за каплей, прилипая губами к стакану. Сидел так за своим чаем и думал: опять я болен, а поскольку выписали меня из больницы, назад не положат. Что же мне делать? Вернуться на работу я не могу, ведь я болен, и сидеть без работы я не могу, потому что нечего мне есть. Что же будет со мной? Если нет еды, нет сил. А если нет сил, нет еды. Сбылось твое предсказание, отец, когда ты сказал, что у твоего сына умелые руки и что суждено ему стать ремесленником, а не коммерсантом, но не суждено ему быть богатым человеком, и дай-то Бог, чтобы не пришлось ему голодать. Предсказание твое, отец, сбылось, благословение твое не сбылось. Огляделся он вокруг. Там – говорят о политике, а там – беседуют о литературе. И тут и там нет никого, кто бы мог одолжить ему лишнюю копейку в его отчаянном положении.

2

Но не все посетители таковы. В то время как этот сидит и горюет, сидит здесь Пуа Гофенштейн и радуется; получила она добрую весть, что ее брату удалось бежать из Сибири и он уже на пути в Эрец Исраэль. И Осип Ганрехстан, друг ее брата, радуется вместе с госпожой Гофенштейн. Сидит Осип, опершись на свою толстую трость, ту самую трость, по поводу которой шутили, что трость все толстеет, а хозяин худеет изо дня в день. Осип не выказывает радости, а лишь хмыкает. Однако трость говорит нам о его радости, иначе с чего бы ей плясать в его руке?

Осип худеет и чахнет, и нет в этом ничего удивительного. Ведь покинул Осип страну огромную и просторную и прибыл в эту маленькую страну, закрытую для него наглухо. Арабы говорят на языке, которого ты не слышал никогда. И евреи разделяются по общинам и по языку, и каждая община сама по себе и говорит на своем языке. Сефарды, и ашкеназы, и йемениты, и марокканцы и т.д. и т.п. – поневоле ты должен отказаться от общения с теми, языка которых ты не знаешь. Не остается для тебя никого, кроме ашкеназов. Да и тех, если ты пересчитаешь всех, хватит только на средний город в России. И они тоже разобщены. Жители Старого ишува, для которых смысл их пребывания в Эрец Исраэль – быть погребенными в ее земле, и жители Нового ишува: фермеры, землевладельцы – с одной стороны, и босяки, у которых ничего нет, с другой стороны. Здравый смысл подсказывает, что босяки должны видеть в фермерах врагов, так нет ведь, они помогают увеличивать владения фермеров, а ты не можешь вступить с ними в дискуссию, раз ты не говоришь на святом языке. Есть тут и другая беда: нет у тебя возможности заработать на жизнь. Правда, надо сказать спасибо госпоже Пуа Гофенштейн, что она кормила и поила его за своим столом, спасая его от голода ради его дружбы с братом. Но хотя еда и питье лучше голода и жажды, не радуется он по-настоящему: ведь сидишь ты перед ней и чувствуешь, как погружаешься в изнеженное буржуазное болото, от которого ты бежал.